А вот и человек. Как раз посередке и сидит.
Вид у него самый что ни на есть уличный. То есть, идешь по улице – и таких мальчишек, от четырнадцати до сорока, встречаешь чаще, чем по законам демографии полагалось бы. Особенно летом.
На горе как раз лето, и потому человек под крышей одет в майку с картинкой (рок-свинг-поп-рэп-группа со страшными рожами), в джинсы (низ уже совсем обтрепался), обут в кроссовки (никакая не фирма, наидешевейший самодуй). Его длинные русые волосы завязаны хвостиком, и еще у него на голове что-то вроде кожаной кепки козырьком назад. На шее, на темном ремешке, висит металлическая штуковина немногим поболее зажигалки и с невнятной чеканкой. Вид удивительно безалаберный.
Чурбан, который он для себя выбрал, ему высоковат, и поэтому человек сидит половиной зада и качает в воздухе левой кроссовкой.
Он ждет. Сразу видно – ждет. Но недолго.
Вообще-то он мне нравится. У него живая физиономия, склонная скорее к беззаботной улыбке, чем к благопристойной гримасе тягостного размышления. Кроме того, он живет по принципу «одна нога – здесь, другая – там».
И вот он услышал!..
Очевидно, услышал шаги. весь подался в сторону звука, на лице отразилась надежда, а потом притухла. Возможно, потому, что это были шаги одного человека.
И появился из кустов хмурый дядя.
Бывают такие мужички в полтонны весом, которые от собственной тяжести и силищи даже горбятся. Плечищи у них – вековые утесы, а взгляд говорит определенно и без всяких там экивоков: «Ну, что пристали? Ща как дам!»
Одет дядя был как-то неуловимо, в зеленовато-серое, но чтоб я сдох, если могу так сразу назвать этот вид одежды! Балахонохламида какая-то, однако то ряд пуговиц блеснет, то пряжка ремня, а то вот галстук за дядей по траве волочится, как будто пытается выползти из штанины, хотя просвета между ногами я не вижу, и, следовательно, этот мрачный тип – не в штанах…
– Здрав буди! – буркнул этот хламидоносец.
– И ты.
Дядя сел на чурбан, отчего чурбан сразу ушел на два вершка в землю. Теперь мне стало ясно, почему одни седалища еще высокие, а другие уже низенькие. Из-за пазухи балахона была добыта пачка сигарет.
– Здесь-то зачем? – неодобрительно спросил хвостатый человек. – Внизу не накурился?
Пачка словно вползла в открывшуюся щель, и складки ткани за ней сомкнулись.
Какое-то время они ждали вместе.
– Больше никто не придет, – сказал дядя.
– Авось подойдут.
Дядя посмотрел на хвостатого, словно бы буркнул: экий ты легкомысленный, все у тебя на авось…
Они подождали еще малость.
– Нет, не подойдут. Вдвоем совещаться будем.
– А если даже и так? – беззаботно отвечал хвостатый оболтус.
Дядя тяжко вздохнул.
– Ты как сюда попал?
– Запросто!
– Запросто – это как?
– Ну, шел себе, шел припеваючи, гляжу – а я уже здесь.
– По сторонам, стало быть, не смотрел?
– А зачем?
– А ты посмотри.
Хвостатый вечный мальчик взобрался на чурбан и, придерживаясь за подпирающий крышу столб, поглядел вниз.
Присвистнул…
– Вот то-то и оно, – сказал дядя. – Авось – он Авось и есть. А другим-то сюда и не пробиться.
– А ты?
– А я кто пристанет – того и хвачу. И дальше следую.
– Могуч ты, Кондратий, – со странным неодобрением заметил хвостатый.
– Ветер у тебя в голове, Авось, – отрубил Кондратий. – Нас со всех сторон обложили, птице не пролететь, а тебе все трын-трава.
– Нет больше трын-травы, повывели, – ответил Авось, спрыгивая с чурбана. – Мне теперь все по барабану…
– Ща хвачу, – пообещал Кондратий.
– Не хватишь.
– Почему?
– А потому, что одни мы с тобой и остались… – Авось внезапно затосковал. – И где же все наши? Ведь никого же, Кондраша! Ни души!
– Ты только теперь до этого додумался?
– Ну…
Кондратий покачал головой.
– Вот то-то и оно, что на тебя, подлеца, положились! А ты перстом о перст ударил? Ты себе слонялся, пивом баловался! А наши все, поди, уж полегли… Мы последние остались, Авосюшка. Панихидку бы по нашим отслужить-то…
– А если не полегли? Если прячутся где-то? – с надеждой воскликнул Авось. – У стариков, у старушек?
– Теперь такие старушки пошли – кого хошь перематерят. Станут они наших прятать!
Некоторое время Кондратий и Авось дулись