Потом пошла узкой, протоптанной в снегу тропинкой к остановке автобуса на Сусоколовском шоссе. Шла медленно, усталой походкой. Она не замечала острого ледяного ветра, бившего в лицо жесткой снежной крупой, шла каким-то ломким механическим шагом, изо всех сил стараясь сбросить с себя тягостное бремя незаконченного разговора. Да что там кончать! И так все ясно. Надо позвонить. Она вспомнила, что на остановке автобуса видела телефонную будку. Да, надо позвонить – ей одной не развязать этот туго затянувшийся узел.
Принятое решение позволило наконец стряхнуть оцепенение. Она натянула перчатку и прибавила шагу. На слабо освещенном пустыре было безлюдно, раздавался лишь свист ветра да позади негромкий скрип снега под ногами – звук чьих-то шагов.
Она вспомнила его перекошенное от ненависти лицо, сладкий, ласковый голос, какие-то нелепые, лицемерные, визгливые слова…
Скрип снега позади усилился, кто-то нагонял ее, но не было сил и желания обернуться, она лишь слегка посторонилась на узкой тропинке, чтобы пропустить… Господи, как противно!.. Теперь все. И она довольна, что ей удалось все это понять, теперь все, теперь можно…
Она не успела додумать, потому что в это мгновение ощутила резкий, острый толчок в спину, горячую боль в груди, и мир раскололся на части – оглушительный звон, чудовищный грохот полыхнули в ушах. Желтые тусклые фонари на автобусной остановке ракетами взлетели в черно-серое заснеженное небо, стремительно закружились огненной каруселью лампы в окнах домов, и пронзительный звон умолк. И все исчезло…
Шарапов говорит медленно, не спеша, оглаживая и ровняя слова языком, лениво проталкивает их между губами. Поэтому у него в разговоре нет восклицательных знаков, изредка – вопросительные и бесперечь – тире. Шарапов долго думает, потом веско заканчивает:
– Нет, махорочка, что ни говори, штука стоящая. Возьми вот сигареты нынешние, особенно с фильтром. Крепости в них никакой – кислота одна. Изжога потом. Кислотность у меня очень нервная – чуть что не по ней, сразу так запаливает – соды не хватает. А из махры к концу дня свернешь «козу», пару раз затянешься – мигом мозги прочищает.
– Ну и как, прочистило сейчас?
– Трудно сказать…
Тихонов нетерпеливо барабанит пальцами по стулу:
– Непонятно, непонятно все это…
Шарапов спокоен:
– Поищем, подумаем, найдем.
– А если не найдем?
– Это вряд ли. И не таких находили…
– Тогда давайте думать! А не вести беседы про махорку!
Шарапов протягивает руку, снимает с электрической плитки закипевший чайничек.
– Ты, Тихонов, грубый и невыдержанный человек. И молодой. А я – старый и деликатный. Кроме того, я твой начальник. Таких, как ты, у меня тридцать. И с вами со всеми я думать должен. Поэтому думать мне надо медленно. Знаешь ведь, в каком деле поспешность потребна? А тут много непонятного.
Тихонов перелистывает первую страницу картонной папки, надписанной аккуратным канцелярским почерком: «Уголовное дело № 2834 по факту убийства гр-ки Т. С. Аксеновой. Начато – 14 февраля 196* года. Окончено…» И говорит:
– Хорошо. Поехали с самого начала…
Часть первая
Понедельник
1
Ветер успокоился, и снег пошел еще сильнее. Было удивительно тихо, и эту вязкую, холодную тишину внезапно распорол пронзительный скрипучий вопль. Потом еще раз и еще, как будто кто-то рядом разрывал огромные листы жести. И смолкло.
– Что это? – спросил Тихонов постового милиционера.
– Павлины. Их тут, в Ботаническом саду, в клетке держат. Прямо удивление берет – такая птица важная, а голос у нее – вроде в насмешку.
– Ладно. Дайте-ка фонарь.
Тихонов нажал кнопку, и струя света вырубила в серебристой черни зимней ночи желтый, вспыхивающий на снегу круг, перечеркнутый пополам человеческим телом. Тихонов подумал, что в цирке так освещают воздушных гимнастов. Он опустился на колени прямо в сугроб и увидел, что снежинки, застрявшие в длинных ресницах, в волосах, уже не тают. Глаза были открыты, казалось, женщина сейчас прищурится от яркого света фонаря, снежинки слетят с ресниц и она скажет: «Некстати меня угораздило здесь задремать».
Но она лежала неподвижно и с удивленной улыбкой смотрела сквозь свет в низкое, запеленутое снегопадом небо. А снег шел, шел, шел, будто хотел совсем запорошить ее каменеющее лицо. Тихонов легко, едва коснувшись, провел по ее лицу ладонью, погасил фонарь, встал. Коротко сказал:
– В морг…
2
Тихонов держал сумку осторожно, за углы, медленно поворачивая ее под косым лучом настольной лампы. Черная кожа, блестящий желтый замок в тепле сразу же покрылись матовой испариной. Комочек снега, забившийся в боковой сгиб,