Белизнанка. Эксперименты и подражания. Анна Бабина

561-5

      Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

      Чур, не игра!

      Я жду, когда скажут: «У Анечки не боли», и мир станет снова лазоревым и счастливым,

      Но тучи плывут, словно серые корабли, – над Камой, над Волгой, над Финским моим заливом.

      Так низко, что, кажется, выметут тротуар, протрут, как бархоткой, мосты, купола и шпили.

      В «Авроре» прокрутят ноябрьский ночной кошмар, но плёнка порвётся, и я потеряюсь в штиле:

      Повиснет мой парус и сбрендит моя игла, танцуя на месте, не зная, куда ей деться.

      Наивная эта игра о далёком детстве, о том, что случилось в летнем моём вчера,

      Закончится. Палочка за себя! Хоть чур за меня, но теперь я надолго вóда,

      И дышит водá повзрослевшей моей свободой. Мне больно и страшно, и чур не игра, ребят!

      КАМЕНЬ

      Милый друг, погоды стоят чудесные, —

      тебе бы пришлись по вкусу.

      Робеспьеров гранит горяч,

      Нева лоснится Муркиной шкуркой,

      в воде дробятся огни.

      Красные, зелёные, белые.

      Цивилизационный пунктир.

      Темна и безмолвна

      пустая громада Крестов.

      После вина сидим на ступеньках —

      в детстве нам это запрещали,

      бабушки говорили,

      что девочкам не положено.

      Мы переросли тех девочек

      с их трогательными чёлками

      и короткими юбочками.

      Девочек, читающих волшебные сказки,

      сидя на крыше бани, на кривой ветле у реки

      или на кухне под храп пьяного отчима,

      только не на камне.

      Нельзя на камне.

      Камень забирает жизнь —

      и твою, и другую, будущую,

      которой ещё не случилось.

      Спартак, не сиди на камне,

      сиди на трубах.

      Город забирает жизнь.

      По капле.

      «Город – страшная сила», —

      говорил нам усталый Гофман,

      Максим Максимыч нашего времени.

      Но мы живем, беспечные,

      в самом сердце этого города.

      И сидим на камне.

      Упрямо сидим на камне.

      «Февраль издох. Шагает серый март…»

      Февраль издох. Шагает серый март

      По пригоревшей тротуарной корке,

      И тополя уходят, как у Лорки,

      Не захватив ни компаса, ни карт.

      Вкруг стройки покосившийся забор —

      Сквозь пыль и мат проглядывает просинь,

      Он этой просинью у нас прощения просит,

      Когда ему выносят приговор.

      Стоят подслеповатые «хрущи»

      Бочком к проспекту, прячась за деревья.

      Их, кажется, построил кто-то древний

      Века назад. Теперь ищи-свищи.

      Вокруг толкуют: этот мир в огне,

      Мене, мене, текел и упарсин.

      Я на балконе чищу апельсин,

      И солнце кувыркается в окне.

      А я всё верю: счастье впереди,

      Молюсь суровым поновлённым ликам

      И, как Матильда, прижимаю фикус

      К потёртому мохеру на груди.

      Белизнанка

      Белизнанка, белизна…

      Город в белизне постиран.

      Наблюдаю свежесть мира

      Ранним утром из окна.

      Расстилаются внизу

      Шерстяные гобелены,

      Белые, как хлопья пены,

      Расцветающей в тазу.

      Заткан чистой белизной

      Мир, уродливый с изнанки,

      Мир, похмельный спозаранку,