– Скоро прочие студенты начнут Вас лупить за такие речи. Не вписываетесь в общую картину, – усмехнулся Родичев, бегая выпуклыми насмешливыми глазами со священника на студента и назад.
«Отец бы сказал, что и студенты мельчают» – посмеялся про себя Охотин. За столом рядом с ним оказалась молодая, пышущая здоровьем, светло русая барышня с красивым шифром118 на пухлом плече, которая тоже не совсем «вписывалась в картину» ужина в подобном салоне. Экзальтированная Аглая была куда уместнее. Соседка Сергея вела себя очень скромно и, казалось, боялась вымолвить и слово. Серёжа напрягся, чтобы спросить, что налить и положить ей и услышал неуверенный тихий ответ, что ей безразлично, на его усмотрение. Спустя некоторое время, Охотин заметил, что в их углу зависла затянувшаяся пауза молчания, поскольку и его сосед по другую руку, Яша, словно воды в рот набрал. Естественным для всех новичков и скромников было забиться в дальний угол и они воспользовались представившейся возможностью. Серёжа подумал, что ему бы, возможно, больше хотелось любоваться шальными блуждающими очами Аглаи, которая стала для него неким утрированным отражением недоступной красавицы жены брата, но он был не уверен, а как бы он себя повёл, окажись он её соседом? Ведь и от соседства с миловидной, но не яркой соседкой из института благородных девиц он оказался в полной нерешительности. Он право терялся и не знал как себя вести, что сказать, но молчание становилось уже и вовсе неприличным, и Охотин выдавил из себя:
– А Вы знаете, что Вам очень к лицу Ваш шифр…
– Гм, в самом деле? Вы так думаете?
– Даже уверен… А Вы знаете, что Шопенгауэр начинает раздражать меня в последнее время? – решился на шокирующее заявление Охотин.
– А меня нет, – несколько неуверенным тоном ответила соседка.
– Скорее уж Ибсен, по нашим-то временам, раздражает, – вмешался Шкловский.
– Ну уж позвольте никак не согласиться, – возмущенно откликнулся Серёжа, – Ибсен чист и возвышен. Да, скоро и он уже будет оплёван столичными эстетами, да только народ к нему потянется.
– Любое воскрешение мертвого как-никак эсхатологическое действо, – глубокомысленно отозвался Шкловский по этому поводу, или без повода, – Вы так не считаете?
– Очень даже может быть, – медленно выговорил Серёжа и покосился на малоприятного соседа, производящего манипуляции ножом над своим яблоком: «С детства не люблю людей, которые норовят непременно очистить кожуру яблока, прежде, чем его съесть».
– Тот факт, что Ибсен в конце прошлого столетия затемняет своей слабой смутной фигурой яркие ориентиры прошлого – Вольтера, затем Гёте и Гюго, – вмешался, услышавший их разговор краем уха Маковский, – указывает, несомненно, на некоторую степень вырождения новейшей интеллигенции. В этом случае не важно, что стоит за именем того же Вольтера и сколько бед принесли его мысли его же народу – не исключаю, что не все были счастливы в ходе тех событий. Сейчас я хочу лишь подчеркнуть,