ри явке 62. Это, не считая республики Крым и легендарного Севастополя. Там и 92 и 96 и сколько хочешь запросто, благодаря слюнявой щенячьей восторженности. Пусть пока не от Лиссабона, но точно до Владивостока. Дома и дороги –советские, флажки – российские, шпингалеты – китайские. Как в Древнем Риме эпохи вареных императоров и тушеных соловьиных язычков – шаурма и интернет сторожат мысли некрещенные. Если что и отличает Фабрику номер семь от окрестных племен и информационных сообществ так это ноябрь. Такой он здесь беспросветно чернодырый. Рвет желтый кленовый лист шершавый студеный ветер. Худеет, слабеет речка Саня. Так зримо. Так безнадежно. На глазах выцветают синие воды. Как паленые пятисотрублевые джинсы на обширнейшей смелой и повседневной попе российского среднего класса. По средам и субботам на городском рынке под острым изморосным дождем мокнут свиные головы на разбухших открытых прилавках и отплывают в белесую даль квадратные фургоны с недораспроданной белорусской картошкой. Прямо слов нет, ноябрь! Ни дна тебе ни покрышки! Прям в лицо и не таясь. Какой же ты, нудноябрь, ноябрь! Больше всех и лучше всех про ноябрь знал и понимал Леван Гипотенузия. Пусть и было ему всего 50 лет, но ненависть Левана к самому заплесневелому и ядовитому куску осени была энергичной, бескомпромиссной и яркой. Совсем подростковой. Это чувство как вирус навсегда поселилось в трогательной и зябкой душе Гипотенузии. Рыжеватого, с крепким животом и абхазским настойчивым носом человека в сером плаще и узкополой мягкой шляпе. В тяжелом и мохнатом кулаке Леван держал раскрытый дамский зонтик с разнообразным пейзажем лсдшного трипа на набухшей плащовке. Леван точно знал откуда взялся этот репейный тоскливый дождишко. Серый рейнишко. Из 27 ноября он взялся. Из этого самого пропащего и черного дня. И никакой Б-г здесь не при чем. Хоть с черточкой, хоть без черточки. Из кармана плаща выудил Леван плоскую фляжку. Коньяк-пятилетка согрел внутренности и подтопил решительные опасные мысли. Леван Гипотенузия вздохнул, на мгновение отвел в сторону зонтик и по его небрежно бритому лицу побежали капли дождя. Будто слезы. А если и так, все равно Леван никогда бы в этом не признался. Рядом с Гипотенузией за толстым каменным забором с чугунной решеткой плыла через смутный зернистый дождь заводская белая церковь. С острозаточенным карандашом колокольни и греческим портиком с треугольной крышей на тонких гранитных колоннах. Приоткрылись тяжелые с бронзовыми бляхами высокие двери. Вниз, по округлым широким ступеням поспешили редкие женщины в платках и Парамонов Иван Алексеевич. Стержневой и крутой в своей вере старик. Как в Святую Троицу так и в фанфурик животворящий. Увидев Гипотенузию, старик Парамонов счастливо улыбнулся. Широко перекрестился и посмотрел в слезливое небесное бельмо и сказал весело.
