Катитесь вы со своей войной!. Уильям Сароян

извещением о том, что если я не уплачу четыре доллара, которые задолжал агентству по найму за мое трудоустройство в 1927 году, то дело будет передано в суд и меня прикуют к позорному столбу или даже упекут в тюрьму.

      Этот молодой человек приходит ко мне столь часто, что я очень хорошо с ним знаком, и мы даже в некотором роде с ним подружились, хотя на первый взгляд может показаться, что мы враги. Мне так и не пришло в голову спросить, как его зовут, зато он рассказал мне о себе все, и я знаю, что у него есть жена и маленькая дочка, которая вечно болеет, и он очень за нее переживает.

      Поначалу этот молодой субъект мне не нравился, и я недоумевал, на кой черт он работает в таком заведении, как агентство по выколачиванию долгов, но когда он рассказал про свою дочурку, я стал понимать, что надо же ему хоть как-то зарабатывать на жизнь, и он занимается этим отнюдь не потому, что ему это по душе, а просто оттого, что это было ему позарез крайне необходимо. Он заходил ко мне, подавленный своими треволнениями, и пытался напустить на себя суровый вид, а потом говорил: «Видите ли, мистер Стурица, моей конторе очень надоело ваше уклонение от платежей, и мы должны немедленно получить с вас полный расчет». А я отвечал: «Садитесь. Угоститесь сигареткой. Как себя чувствует ваша дочь?» Отчего молодой сборщик долгов вздыхал, присаживался и закуривал сигарету. «Таков мой долг – быть к вам строгим, – говорил он. – Я должен быть с вами суровым. Ведь вы задолжали нашему клиенту четыре доллара». А я ему в ответ: «Я никому не должен ни гроша. Я должен полдоллара своему кузену Керку-младшему, но он не заявлял на меня в агентство». Потом мы беседовали с полчасика, и молодой сборщик долгов рассказывал мне, как ему тяжко приходится. А я рассказывал ему о своих трудностях, и как тяжко приходится мне: хочется писать хорошо, а получается плохо. Приходится идти в публичную библиотеку и разбираться, как это удавалось Флоберу.

      Ход моей мысли обрывает стук, я встаю и иду открывать. Если это мой кузен Керк, то я, пожалуй, отчитаю его. Если же молодой человек из агентства по сбору долгов, я буду учтив и справлюсь о здоровье его дочери.

      Однако это ни тот, ни другой, а упитанный человечек лет пятидесяти с унылым лицом, которое мгновенно озаряет какая-то потрясающая мысль. В левой руке он держит большой коричневый пакет, набитый, без сомнения, очень важными документами. Человечек мне незнаком, что вызывает у меня крайнее любопытство, ибо я как всегда надеюсь разузнать о нем достаточно, чтобы написать про него добротный короткий рассказ.

      – Это вы – Энрико Стурица? – вопрошает человечек, выкрикивая слова.

      И я начинаю догадываться – где-то в мире произошло нечто исторически важное.

      – Да, сэр, – тихо отвечаю я.

      – Энрико Стурица, – продолжает человечек таким тоном, будто меня вот-вот приговорят к смерти за какой-то мелкий и позабытый проступок, – мне выпала большая честь сообщить вам от имени Международной лиги за сохранение демократии и уничтожение фашизма, большевизма, коммунизма и анархизма, что вы признаны годным для несения строевой службы на фронте, и, как только вы наденете шляпу и пальто, я с удовольствием препровожу вас вниз, посажу в «паккард» и отвезу в штаб полка. Там вас оденут в новенький мундир, выдадут книжечку с инструкциями, написанными языком, понятным даже семилетнему ребенку, и вручат винтовку, и обеспечат ночлегом.

      Человечек отчеканил свою речь с таким выражением, чтобы произвести на меня впечатление, но она не произвела на меня особого впечатления. Я выдержал паузу, прикурил сигарету и пригласил гостя войти и присесть. Он вошел, но сесть отказался.

      – Разве началась война? – вежливо интересуюсь я.

      – Да, конечно, – улыбается мне в ответ человечек, намекая на то, что надо быть полным идиотом, чтобы об этом не знать. – Война объявлена сегодня утром, – возвещает он, – ровно в шесть часов пятнадцать минут.