С виду Герман не отличался от обычного студента, живущего своими надеждами. Он увлекался музыкой и литературой настолько, насколько был бы в этом заинтересован среднестатистический юноша двадцати лет. Но в отличие от других он даже немного стеснялся своих увлечений и не афишировал их. Нотные тетради и наброски стихов, очерков пылились в его письменном столе наряду с конспектами по философии и теологии, ожидая рук хозяина в свой час. Он обращался к своим творениям в минуты одиночества и скуки. Кто-то просто ведёт личный дневник, а кто-то выражает свои мысли и переживания через лирику и аккорды, не освобождаясь при этом, а обогащаясь. «Личный дневник – личная слабость» – считал Герман. Ему легче было выговориться одинокому дереву на многолюдной аллее, чем рассказать о своих горестях человеку. Он знал, что даже в те моменты, когда человек жалуется на жизнь другому, его «слушатель» использует этот шанс, чтобы выплеснуть, в первую очередь, своё недовольство. Редкие мудрые люди умели по-настоящему слушать и понимать. Но юноша мало знал таких людей, да и не хотел навязываться им, так как считал это ниже человеческого достоинства. Когда был жив его дед, то он всегда говорил своему внуку: «Когда тебе плохо, и нет рядом никого, с кем можно было бы поделиться печалью, – иди в лес и выбери дерево, которое будет не выше тебя. Прислонись к его стволу и вслушайся. Оно расскажет тебе маленькую тайну и тебе станет легче, даже если ты не произнесёшь ни слова». Ах, если бы Герман знал тогда, будучи мальчишкой, сколько тайн хранят в себе эти величественные и безмолвные жители природы…
В первый раз мальчик услышал юную цветущую черёмуху, под ветвями которой спал. Ему было всего четыре года. Тот самый возраст, в котором всё кажется настолько естественным и долгожданным, что, если бы у него за спиной выросли крылья, он бы воспринял это, как должное.
Мать оставила его во дворе, и он уснул за собиранием мозаики. Сон подкрался настолько незаметно и так крепко заключил его в свои сладкие объятия, что невзначай малыш подумал о том, что голос, который он слышит, – это голос его тётки, которая должна была приехать накануне. «Спи так же сладко, как дремлют птенцы под крылом своей мамы-птицы. Пускай ветерок своим дыханьем не треплет твои локоны и не тревожит ресницы. Я укрою плечи твои благоухающей шалью, что согреет во сне и сбережёт от печали…»
Мальчик невольно улыбался, потому что тембр голоса был настолько ласков, необычен и высок, что порой он терял его в трели раззадоренных солнцем птиц. Но вскоре подул сильный ветер, принёсший с моря солёный холодок и мальчик, поёжившись, открыл глаза. Голос всё ещё звенел в его ушах, и он огляделся, чтобы понять, откуда шла песня. С удивлением осознав, что никого рядом нет, он прислушался. В нарастающем ветре вкрадчиво зашелестели ветви черёмухи. Солёный морской воздух смешался со сладким ароматом нависшего деревца, и он явственно услышал над собой: «Будет дождь… Поди домой, твоя мама скоро хватится тебя…» Мальчик оторопел, но не испугался. Детская наивность и любопытство взяли верх, и он робко спросил: «Ты живая?..» На что услышал: «Мы все живые… Иди скорее, ветер усиливается…» Её ответ настолько поразил его сознание, что он и не думал уходить. Ему хотелось узнать, как такое возможно. Он привстал и осторожно потрогал взволнованные погодой ветви. Он пытался понять, откуда шёл этот необычный голос. Ветер трепал его тёмные волосы, обдувал раскрасневшиеся щёки, но это вовсе не волновало его. Он чувствовал себя в безопасности под хрупкой кроной черёмухи, вдыхая её терпкий аромат. Мальчик исследовал каждый листочек и веточку, в надежде добраться до желаемого источника голоса, но вскоре прибежала его мать и унесла его второпях, не обращая внимания на бормотанье сына про дивный голос и песню. Тем же вечером он поделился с женщиной своим маленьким открытием, но она лишь улыбнулась и сказала, что ему послышалось из-за сильного ветра. Но мать подтвердила, что всё вокруг в живое: всё растёт, цветёт и увядает по законам природы. Но, увы, не умеет общаться и, тем более, петь. Мальчик пытался доказать ей обратное, при этом, по-детски обижаясь на родительницу. Только дед, Демьян Макарович, сидевший всё время у печи и точивший трубку, таинственно улыбнулся и тихо произнёс: «Гера, не приставай к матери. Всему своё время, неугомонный мальчишка! Лучше иди и помоги деду.»
В то светлое для Германа время в стране свирепствовала война. Его отец уже три года был на фронте, но время от времени от него приходили вести. Мальчик не осознавал всей тяжести происходящего. Его манила таинственная