Райка, милая Райка…
(Бульварная повесть)
Дуня Михельсон завыла дурным голосом. Опять аборт! Живот скрутило спазмом от воспоминаний о последнем походе к врачу. И вот – не прошло и трёх месяцев – опять! Пропади ты пропадом проклятая женская доля! Не помогало ничего: после бурного секса с Лёвкой вылетали спирали, таблетки вызывали тошноту и выпадение волос, а проклятая матка хавала сперматозоиды как с хлебом и норовила всех приютить, презервативы – отдельная история. Во-первых, Лёвка их ненавидел! А зачем секс, если мужчине он такой не нужен? Ей-то он уже после всех мучений не нужен никакой. Во-вторых, опять же после Лёвкиных ураганных атак, они рвались, спадывали, запутывались в Дуниной шерсти и просто через один были бракованными. Районный гинеколог Рудик, привыкший ко всему, философски встречал плачущую Дуню: «А шо ви хочете? Шобы у еврейской женщины шо-то пропадало? Шобы она шо-то выпустила, если уж к ней шо попало в руки? А тем более не в руки? Я вас умоляю!» Как иллюстрация этого во дворе дома бегали шестилетний Сёмка, шестилетний же Сашка (их разделяло ровно десять месяцев) и пятилетняя Сонька. Лёвка, пылкий в постели, проявлял нееврейскую холодность в добывании копейки. Так что Сонька за свою пятилетнюю жизнь не нашивала еще ни одного платья, помимо единственного, доставшегося ей от младшей дочери сводной сестры Лёвкиного шурина. А так всё в штанах, донашиваемых за братьями. «Что делать? Что делать?» – думала Дуня, за предыдущую пятилетку выполнившая план по абортам за себя и за всех работниц прилавка, трудившихся на Привозе. Вообще-то, по паспорту она была Дина, но её так давно никто не звал. Потому что она была нелепа и постоянно поминала свою любимую подружку, одноклассницу Дуню, которая в отличие от неё, была хваткая пройда, несмотря на рязанских родителей, перебравшихся сначала под Одессу, потом в Ростов, и, наконец, осевших в Херсонской области. «Сама ты Дуня», – говорили товарки на привозе, в глаза не видевшие сию особу, которая умудрилась окрутить московита и сейчас жила себе припеваючи в Российской столице. Наша же Дуня-Дина тоже преуспела в некотором роде: всё-таки Одесса – это не село Белогорка, откуда её взял замуж глазастый Лёвка. Но, похоже, на этом везение кончилось.
«Буду рожать», – как в прорубь головой бухнулась Дуня и успокоилась.
Лёвка выкатил и без того выпуклые глаза, схватился за голову и театрально запричитал: «Нет, эта женщина сошла с ума! Посмотрите на неё! Она будет рожать? А что она будет кушать, она подумала? А что будут кушать её дети, не говоря уже о муже, который совсем, видимо, у этой жестокой и безмозглой женщины в счёт не идёт? Она не видит, как торчат у него рёбра? Она не знает, какие наступили тяжёлые времена? Она будет рожать! Она так решила, она будет рожать! Вы её послушайте!» С этими словами он удалился во двор, по дороге взяв свою скрипку. Лёвка не был исключением в еврейской семье: он был научен играть на скрипке, и делал это виртуозно. Пальцы летали, смычок порхал. Но Лёвка был исключением в том смысле, что Господь не дал ему слуха. И его скрипка лихо фальшивила, да так, что начинали возмущаться все соседи. Мадам Фридман, которая жила под ними, не раз говаривала Лёвке, чтобы он не вздумал играть и тем паче учить своих детей, так как, если даже они родились со слухом, то при таком учителе они его потеряют. Но на Дуню напало некоторое оцепенение, ноги просто не несли её в сторону консультации, она пухла, пухла и в положенный срок стала рожать. В отличие от предыдущих родов, когда малюсенькие, тощенькие младенцы пулей из неё вылетали, на этот раз ситуация была угрожающей. Врачи ругались, что не встала вовремя на учёт, что плод большой, долго не могли решить кесарить или не кесарить, пока, наконец, измаявшись, чуть не отдав богу душу, Дуня произвела на свет огромную пятикилограммовую девочку. Лёвка, рыдая, бегал под окнами роддома, раскаиваясь в том, что совершил и намеревался совершить, и молил своего еврейского бога спасти ему жену. Сёмка, Санька и Сонька находились в это время под неусыпным присмотром мадам Фридман, которая рассказывала им о том, что их ждёт с появлением маленького конкурента. Девочку назвали Рахиль. Не без войны между мужем и женой, впрочем. Лёвка, визжа и топая ногами, пытался объяснить Дуньке, что с таким именем девка пропадёт, что ей нужно что-то нейтральное, желательно русское, например «Елена». Но странно изменившаяся с последней беременностью Дуня, спокойная, как удав, молча пошла и зарегистрировала ребёнка как Рахиль. Лёвка стал звать девчонку «Рая», братцам и сестре так тоже нравилось больше, в итоге имя закрепилось. Дуня не возражала, и Рахиль в быту оказалась Райкой. Райка-Рахиль была чудовищно прожорлива. Она высасывала и без того заморённую Дуню до полуобморочных состояний. Откуда только молоко и бралось. Росла Райка как на дрожжах, и, глядя, как это маленькое создание поглощает немыслимые количества пищи, Лёвка опять хватался за голову и испуганно бормотал: «Что с этим ребёнком? Нет, ты понимаешь, что с этим ребёнком? Она кушает, как биндюжник! В кого она вырастет?» К зависти хнычущей Соньки её младшей сестрице платья шились на заказ. Собирался триумвират: мадам Фридман со своим активом – машинкой «Зингер», Дуня с очередными мерками, снятыми с не по дням, а по часам растущей Райки, и шикарная Наташа Линич