Всюду, куда бы Вайтеш ни направлял свой взгляд, виднелись наскоро сколоченные хибары. В них покоились умирающие от сырости дуодроудские горожане. Необтёсанные шершавые доски и брёвна ощетинились острыми щепками, не позволяющими притрагиваться к себе никому, кроме своих хозяев. Дверные проёмы бедных неказистых жилищ были завешены выцветшим грязным тряпьём, испещрённым какими-то тёмными пятнами. Они не давали Вайтешу покоя, но, сколько бы он ни всматривался в разодранные ткани, слоями наложенные друг на друга, так и не мог выявить консистенцию этих отметин.
Этой ночью Вайтеш ворочался в постели слишком долго, и сон ускользнул от него. Он попытался глубоко задуматься и побыстрее забыться, но прохладное тревожное посвистывание ветра никак не хотело оставить его наедине с неспокойным отдыхом. Вайтеш натянул плащ, купленный на последние деньги, прямо поверх ночной одежды, поскольку постель, по-видимому, не намеревалась согревать его продрогшие пальцы. Сегодня Вайтеша ждали в другом месте, и это место – трактир «Рыба на мелководье», его излюбленное заведение, к слову сказать, единственное в городе. Приятно было иногда наведаться туда, заказать кружечку эля и послушать неумело поющего барда, чья лютня отжила своё ещё до того, как попала в руки её последнего обладателя. Но Вайтеш проводил унылые вечера в «Рыбе на мелководье» отнюдь не оттого, что его прельщали стоны этого горлопана или дважды разбавленная по пути к столику посетителя выпивка. Вайтеш не хотел оставаться один в отвратительной темноте, объятия которой не могли скрыть его от десятков кровавых колечек. Только стены дуодроудского трактира могли избавить его от ненавистных взглядов. Поэтому он так хотел попасть сюда.
В «Рыбе на мелководье» было довольно людно, но, несмотря на это, всегда находился и свободный стол, за который и усаживался Вайтеш. Трактир источал гостеприимство, в какой бы поздний час Вайтеш ни переступал его порог. Впрочем, «Рыба на мелководье» был не похож на другие подобные пристанища. Народ здесь собирался, прямо скажем, разный. Иногда среди гомона и пьяных выкриков Вайтеш мог различить даже скудные молитвы. Он любил вслушиваться в них, хотя сам никогда не молился.
Вайтеш примостился на шатающейся недлинной скамье, старательно пряча под плащом ночную рубашку и подранные штаны. Зачем одеваться в выходное, если через несколько часов всё равно возвращаться домой? Ему всего-то хотелось развеяться. Для этого не требуется выглядеть солидно. Да и в каком бы виде он ни выходил из дома, Они не переставали таращиться.
– Ты не понимаешь, – зашептал кто-то совсем близко. Вайтеш не разобрал, откуда исходит шёпот. – Нужно убираться отсюда, да поживее, пока мы сами живы. Они все, Они замышляют что-то очень нехорошее.
– Чего же Они такого замышлять-то могут? – небрежно откликнулся второй голос.
– Ай, – отмахнулся первый. – Будто и сам не знаешь. Да у Них по глазам всё видно. Точно тебе говорю, скоро начнётся что-то страшное.
Но Вайтеш давно уже привык к такого рода разговорчикам. Он слышал подобное по несколько раз на дню, и страхи страхами, а пугаться вечно – дело нелёгкое. Но Вайтеш и правда был, наверное, слишком уж осторожен. Хотя, возможно, благодаря этому он и вёл, как могло показаться извне, столь спокойную и размеренную жизнь. Хотя то, как он выглядел, то, во что одевался и то, как говорил, отнюдь не заставляло думать, что он вообще может испытывать какое-никакое чувство волнения. Вайтешу было лет двадцать шесть, насколько это было известно его соседям. Но его манера жить могла быть присуща лишь полоумному старику, который не заботится ни о себе, ни о тех, кто с глубочайшим удивлением видит, как он покидает свой скромный домик закутанным в одеяло, чтобы попить чай прямо на городской дороге.
На самом деле Вайтеш был весьма скромен и стеснителен, но эти качества он проявлял исключительно дома, очевидно, как раз по причине этих самых качеств. Окна его спальни были завешены шторами, не пропускающими свет, оберегающими своего владельца от посторонних взглядов.