Кошки-мышки. Наталья Резанова

(www.litres.ru)

      Она появилась у нас, когда волны мятежа, затопившего государство, схлынули и пошли на убыль. Это было время темное и мрачное, наставшее взамен времени страшному и буйному. Толпы людей из разоренных городов и деревень скитались по дорогам и умирали на обочинах, а на местах, где некогда стояли процветающие монастыри, еще не заросли пепелища. Но наша обитель – древняя обитель, и неизвестно, кто основал ее в этой долине, – уцелела, хотя общие для всей страны невзгоды не обошли ее стороной. И многие сестры забыли свой долг, совлеченные с пути спасения всеобщим же примером порока и буйства, чаще же голодом. Вот тогда она и пришла к нам, босая, исхудавшая, с запавшими глазами и обветренным лицом, в ветхой одежде, подпоясанной простой веревкой. Впрочем, все мы тогда были таковы, даже те, кто никогда не покидал пределов монастыря. И она рассказала о себе, что с детства жила при женском бенедиктинском монастыре в Эйлерте, там же и приняла постриг под именем сестры Схоластики, потом была отослана как наставница и чтица королевы в часовню при летней резиденции, а когда столица была захвачена мятежниками, бежала и долго скиталась, укрываясь в безлюдных местах, а теперь ищет пристанища в какой-нибудь обители. И когда мать-настоятельница спросила ее, какой работе она обучена, та отвечала, что сызмальства привыкла работать в саду. И ее приняли к нам. Так прошло некоторое время, и, хотя изобилия по-прежнему не было, жизнь стала спокойнее. И мы перестали с ужасом прислушиваться к вою ветра, ожидая услышать в нем топот копыт или конское ржание. Сестра Схоластика прижилась у нас. Пусть ей и приходилось проводить больше времени за работой, чем в церкви. Потому что в те годы постриг принимали только старые, больные и увечные, и у сестры Схоластики, которая была сильной и крепкой, обязанностей было предостаточно. Но она не роптала, как и следует хорошей инокине. В те годы обители не по средствам было содержать крепостных, поэтому сестра Схоластика собственноручно копала и рыхлила землю и выполняла иные тяжелые работы, содержа в порядке сад и огород. Сверх того, подменяла в случае надобности тех, кто трудился на кухне и в пекарне, а также собирала целебные травы, коими пользовали хворых в лазарете. Надобно сказать, что обитель наша была заложена в те времена, когда люди были искренне привержены Богу, и рассчитана на большое количество сестер, а сейчас их обреталось здесь чуть ли не втрое меньше, чем первоначально. Мать-настоятельница, уже в летах и немощная плотью, но бодрая духом, разместила сестер в правом крыле монастыря, а в освободившейся центральной части устроила лечебницу для хворых и убогих. Левое крыло полностью пустовало, и настоятельница приказала накрепко забить досками вход на ту половину. Это было сразу после мятежа, когда больных и калек в округе имелось более, чем обычно. Но с течением времени все успокоилось, и бывало, что лечебница пустовала целыми неделями. Так было до тех пор, пока у нас не появился судья Регимбальд. Он отличился в рыцарском ополчении при подавлении мятежа на севере, а теперь его прислали наводить порядок в наши края. Вместе со свитой он охотился неподалеку от нашего монастыря. При переправе через реку его конь поскользнулся. Регимбальд упал на камни и сильно расшибся. Иначе как бы такой богатый и знатный человек оказался в лечебнице для бедных при женском монастыре? Но у него были сломаны ребра, он обливался кровью, и его нельзя было везти далеко. Ни на одной из окрестных ферм никто бы не сумел оказать правильную помощь, и, кроме того, как нам объяснили, у Регимбальда было слишком много врагов, которые не преминули бы воспользоваться его беспомощным состоянием, и он предпочитал укрыться за прочными стенами. Мать-настоятельница была весьма обеспокоена. Уже давно ни один мужчина не появлялся у нас, за исключением нашего дряхлого духовника отца Бодуэна и некоторых бедных калек, опекаемых милосердия ради. И, конечно, появление судьи, да еще с охраной, грубо нарушало устав. Но настоятельница, как добрая самаритянка, не могла отказать страждущему, и к тому же в это смутное время монастырь во многом зависел от власти Регимбальда. Он был, если память не изменяет, человеком в возрасте, весьма полнокровным и обильным телом, с лицом багровым и широким, украшенным круглой густой бородой. Его раны следовало обмыть и перевязать, но он так страшно бранился и богохульствовал, что даже тем из нас, кто привык слышать крики и стоны больных, делалось не по себе. Тогда мать-настоятельница велела позвать за сестрой Схоластикой. Пошли за сестрой Схоластикой и нашли ее, как всегда, в саду, подвязывающей ветки (а дело было осенью). Вместе с сестрой Схоластикой мать-настоятельница приготовила целебный отвар, который должен был успокоить страдальца, и направились к нему в келью. Но раненый не захотел пить. Страшными словами поносил он монахинь, и не только тех, кто стоял у его одра, но монахинь вообще, говоря о них такие вещи, что здесь невозможно повторить, и не было такой хулы, которой бы он на них не возвел. И говорил также, что в монастыре плетут вредоносный заговор и злоумышляют на его жизнь. Мать-настоятельница была в полной растерянности и не знала, что и предпринять. Тогда сестра Схоластика, безмолвно стоявшая в темном углу кельи, тихими стопами приблизилась к постели и, взяв чашу с настоем, сделала из нее большой глоток. Удостоверившись, что его не окормят здесь ядом, Регимбальд принял чашу и выпил ее содержимое. Мать-настоятельница взглянула