В первый же день войны на писательском митинге в Москве была принята резолюция: «Каждый советский писатель готов все свои силы, всю свою кровь, если это понадобится, отдать делу священной народной войны против врагов нашей Родины!» Как справедливо заметил автор вступительной статьи к тому «Литературного наследства» (1966), посвященному участию писателей в Великой Отечественной войне, Б. А. Бялик, «ни одна страна, оказавшаяся во вторую мировую войну на пути гитлеровских полчищ, не получила от своей литературы такой единодушной и самоотверженной поддержки, как наша, такого заряда боевой энергии, непримиримости, ненависти к фашизму». Поэтому писать фронтовую историю страны без истории ее художественной литературы – значит сознательно или несознательно обрекать создаваемую картину на неполноту.
В равной мере это относится и к истории отечественной журналистики. «…Сейчас уже ни для кого не секрет, – писал в статье „Журналистика в шинели“ Николай Грибачев, – что никакая история войны не может быть полной и убедительной без тех неисчислимых по количеству и разнообразных по форме материалов, которые сделаны военными корреспондентами и фотокорреспондентами. Именно они, люди с перьями и фотокамерами вместо винтовок, не только в предметной живописи запечатлели картины сражений и акты героизма, но и заглянули в самую душу войны, сделали зримыми ее психологические глубины. Они были и солдатами переднего края идейного фронта, и, что стало ясным теперь, коллективным летописцем грандиозных событий минувшего»[1]. В другой статье – «На линии огня» – он замечал: «Если судить по глубинному счету, а не по перечислению боевых эпизодов, то, мне кажется, девяносто процентов труда в его нравственном качестве приходится на первые полтора года», то есть и на Сталинградскую битву. Период этот особенно поучителен. Он содержит в себе весь драматизм войны, «докатившей» нас до Волги и – с другой стороны – давшей почувствовать вкус малой победы (и предвкусие Большой!), заронившей в солдатскую душу сознание того, что фашистов тоже можно бить. Великая Отечественная война оказала влияние не только на солдатское, но и на писательское сознание, которое начинало понимать драматизм жизни, изживать идеологические стереотипы.
Вспоминается творческий отчет на заседании военной комиссии Союза писателей СССР 12 июля 1943 года Алексея Суркова, автора проникновенной фронтовой песни «В землянке» («Вьется в тесной печурке огонь…»), который тоже воевал на сталинградской земле. Осмысляя творческий опыт советских писателей в первые годы войны и полную «очень крупных неприятностей» историю этой песни, которую, по авторскому выражению, «синие чулки» зачислили в категорию произведений, рождающих пессимистические настроения («Человек, который прочитает эти строки, перестанет быть упругим сердцем и волей, окажется плохим солдатом»), Сурков, пожалуй, впервые в череде аналогичных отчетов очень верно заявил о том, что «война учила и научила определенную группу людей от литературы, попавших в армейскую, фронтовую печать, реалистическому отношению к событиям, реалистическому отношению к тому, что происходит каждый день там, где история делает свои основные шаги. Война научила нас говорить тогда, когда это нужно и когда это вызвано самим характером развивающейся борьбы, прямо и жестко.
До войны редко кто из нас мог себе представить, что людям, носящим на пилотке или на фуражке красную звезду, можно сказать, что не все они герои, что есть среди них трусы. Война научила нас тому, что людям, которые очень часто обливались кровью, своими жизнями загораживая дорогу на восток, можно и должно прямо и в лоб говорить о старухах, женщинах, ребятишках, которые провожают их молчаливо, провожают их, уходящих на восток, скорбными и негодующими взглядами. Война научила нас реалистическому отношению к тому, что происходит в жизни, и тем открыла нам путь к сердцу чита-теля»[2].
Как говорил К. Симонов, «…перед Великой Отечественной войной тоже были у нас и в литературе, и в литературной критике такие лакировщики, которые вместо суровой правды требовали от писателей песнопений или сами писали такие песнопения. И с точки зрения готовности армии к войне деятельность таких людей тогда ничего, кроме вреда, не принесла»[3].
В своем выступлении Сурков обращал внимание на то, что война учила не до конца заангажированного лозунговым мышлением литератора постижению диалектики каждого факта фронтовой жизни, парадоксализм которой заключался в одномоментном сосуществовании политически внедренного неприятия противника (увы, не всегда классового, потому что и там, и там основную массу «пушечного мяса» составляли трудящиеся, с которыми государство не всегда бывает в ладу) и общечеловеческого стремления к единению людей, общечеловеческого восприятия нравственных и культурных ценностей. «Бывают и такие вещи, – вспоминал поэт. – После прорыва на среднем Дону возвращались мы из Гадючьего в Верхний Мамон на грузовике. В степи в буране подсадил я двух раненых парней, затерявшихся в