– Да, товарищ, пришлось…
– Хлебнул?
– А что же ты думаешь, – конечно, хлебнул горя…
– Расскажи по порядку, дяденька.
– А по порядку рассказать – будет так: в каком это году, забыл я, – в шестнадцатом… Ну, ладно… Вошли мы, русские войска, в Париж. А были мы, солдаты, взятые для этой экспедиции, как на подбор: рослые, молодые, ужасно все бойкие. Идем по Парижу, колонна за колонной, сорок тысяч человек – это ты шутишь! И поем во всю глотку. По дороге на кораблях спелись: с жизнью прощаться ведь неохота на чужой стороне… Да и бабы на тротуарах видимо-невидимо – глядят на нас… Хороши… Ах, чистые, хорошие дамочки у них…
– Ну?
– Это кто там сказал «ну», под телегой?
– Будет вам, – слушайте, ребята.
– Да. Идем мы через город Париж и поем песни. Запеваем по очереди, поротно, – в каждой роте запевала и подголосок, мы подхватываем – стекла звенят… Начальство нарочно подбирало голосистых в эту экспедицию, чтобы удивить иностранцев: какой у нас народ веселый, вся армия сытая, мордастая, в бой – так в бой, ей хоть бы что; с песней грудью за отечество. Так и в газетах французы писали: «Русский, мол, солдат умирает с песней на устах…»
– Как это?.. (Опять из-под телеги.) Вот ведь, ребята, а?..
Рассказчик покосился под телегу, но разобрать ничего было нельзя – так темно. Месяц еще не всходил над степью.
– Как же им нас не хвалить: нас пригнали помирать за их отечество… Ну, конечно, языка они нашего не понимали, русского, – от этого много зависело… Когда проходили под Триумфальной аркой, дамочки стали бросать в нас цветы – розы. Мы, будто эти розы нам обыкновенное дело, груди выпячиваем, будто такие уродились орлы, да и грянули свою, солдатскую: «Дррррищем дегтем, дррррищем дегтем, табаком…» Так что же вы думаете: у дамочек на глазах – слезы, и руки к нам протягивают… А наши господа офицеры только косоротятся, но ничего не поделаешь: парад…
– Здорово это вы – про табак… Показали…
– Мы бы не то еще показали, не прогони нас прямо на фронт в тот же день… У них народ малорослый. Умом одним берут, образованием. А культура у них высока.
– Высока?
– Немцы еще умственней, а англичане всех покрывают… Я этого не люблю, когда под телегой смеются на то, что я говорю. Недолго и за виски оттуда вытащить. Я этого не люблю, когда над культурой смеются. Вы что же думаете у нас степь велика, так нас нипочем и не возьмешь? Нет, мы пробовали шапками закидывать. Не те времена. Кинули нас на фронт, через две недели – бой. Офицеры – в новых лаковых сапогах, начисто выбриты, чистые, и нам – по чарке коньяку и папирос. В зубы, конечно, никто не бьет, но командиры говорят серьезно: «Ребята, не посрамим русского оружия, отступать невозможно, потому что, между прочим, на задних позициях – французы с пулеметами…»
– Это французы, свои же, по своим?
– А ты как думал?.. Нас для случки, что ли, туда привезли?.. Ну, хорошо. Мы в то время о культуре еще ничего не знали. Приказ: наступление. Значит – музыканты вперед, и мы – урррра, и вся недолга, грудью в штыки… А нас – и бомбометами, и огнеметами, и пулеметами, и газом, и вонью, и с аэропланов сверху, и с танков в лоб… А сзади – французы: вали! вали! Вот тебе русский человек и попал в Европу… Вам хорошо в степи портками трясти, а вас туда бы… Апропо[1], – как французы говорят, – апропо искрошили всю нашу дивизию. Нам, конечно, обидно это, врага мы все-таки выбили. Заняли позицию. А на другой день – приказ: отступить. Был это не бой, а демонстрация.
– Это что ж такое?
– Ну, вроде репетиция.
– А это что?
– С вами, ребята, образованному человеку говорить нельзя. Ну, вроде напоказ.
– Ага!
– Нам, конечно, растолковали, будто немцы испугались и теперь войне конец. Кто умнее, этому не поверил. Скрошить дивизию мы бы и дома могли. А вот начальство большие награды получило за этот бой.
– Поддержали славу оружия.
– Вот то-то что… Нас отвели в тыл. Действительно, и вино, и говядина, и табаку – вдоволь. Но в России заминка с деньгами или неудача на фронте союзники начинают воротить морду, – нас опять кидают на позиции, и мы грудью идем на немцев. Нет, ребята, не страшно умирать, а страшно умирать зря. Иной мужик и в городе уездном сроду не был, а ему приказ – умирать за морем: там ему отрывают руки и ноги и прожигают газом, и французская дамочка кладет ему на могилу цветок. Солдатики плакали втихомолку – вот до чего обидно. Но мы оттого безропотные, что у нас культуры нет, у нас одни песни. И многие в ту пору стали дружить с сенегальцами, с черными людьми, обучали их по-русски, те нас по-африкански. Вместе горевали. Звали их к нам в степи.
– Это как так – черные? –