– Так что, значит, согласен? А, Василий Михайлович? – продолжал наседать председатель, вновь усевшись за свой рабочий стол и поправляя края пиджака на объемном животе.
– Я то и не против был, жена вот… пужается больно! – развёл руками Егоров, растерянно смотря на председателя.
– Жена, оно понятно! Не без того! – махнул рукой председатель и, усмехнувшись, добавил: – Моя тоже по всякой мелочи паникует! Бабы – есть бабы! Чего с них взять?
Председатель нервно поёжился, видимо, в поисках нужных слов и продолжил, глядя на Егорова открытым, добрым, а от того настораживающим, взглядом:
– Ну, ты уж объясни ей по мягче, любя, что так, мол и так! Дело-то какое! Очень важное! На тебя только и надежда! Пусть гордится, а не пугается! Ну и в школу, само собой, дадим сигнал! Пущай детишки знают, что папка у твоей старшенькой на особое задание отправлен, большой важности!
– Не надо в школу, – махнул рукой Егоров.
Всю обратную дорогу Егоров молчал. Лодка, заметно полегчавшая после разгрузки, легко и быстро скользила по гладкой, почти зеркальной поверхности реки, в которой от берега до берега вытянулось синее, пышущее светом, небо. Временами, лодку сопровождали чайки, наполняя берега тревожными криками, да многочисленные утиные стаи, тревожась, взмывали из-под берегов и неслись по своей птичьей глупости наперерез лодке. Смирнов, невзирая на жуткое похмелье, пытался что-то рассказывать, шутить, но Егоров и не слушал. Его мысли были далеко, они перемежались от дома к дальним местам предстоящего похода и устремлялись вспять. Егоров пытался взять себя в руки, перебороть обидное осознание того, что его судьбой, его жизнью вновь распорядились по своему усмотрению совершенно чужие ему люди, а он сам был бессилен противостоять им. Его жгло изнутри опустошающее ощущение собственной слабости перед колхозной верхушкой, перед органами госбезопасности. А ведь они были такие же люди, как и он. И даже физически, а, возможно, и умственно более слабые и примитивные. Разница между ними и Егоровым была в том, что он избрал себе спокойную, тихую жизнь. Он не желал власти, он желал жить для себя и своих родных, жить мирным, созидательным трудом, в пределах своего дома и не лезть в дела других. Они же пошли иным путём. И теперь, обретя эту власть, врезались в его спокойную и размеренную жизнь, коверкая и переделывая в ней всё на свой лад, как было удобно и выгодно им. Но больше всего страдало не задетое самолюбие Егорова. Он переживал за свою