(Один персонаж, БЕН, мужчина под сорок. Он обращается к зрительному залу с пустой сцены).
БЕН. Самое странное и экстраординарное событие моего детства, может, всей моей жизни, и самое сложное для объяснения, большую часть прожитых лет я просто держал при себе, но по мере того, как идут годы, оно все больше и больше не дает не дает мне покоя, и я думаю, может, лучше рассказать о нем, поделиться с другими, возможно, в тщетной надежде, что кто-то услышит меня и поймет. Это не одно из тех смазанных, полузабытых впечатлений далекого детства, которое на самом деле может быть воспоминанием о том, что кто-то тебе рассказал, или фотографией забытого события, или несколькими воспоминаниями, слившимися воедино. Нет, это что-то яркое и четкое, словно случившееся мгновением раньше, но при этом в свое время я помнил больше, а теперь это совсем ушло, и я не знаю, как объяснить этот очевидный парадокс, кроме как рассказать все, как есть, и покончить с этим. Мне было четыре года, и я жил в доме из красного кирпича в Армитейдже, штат Огайо, в который мои родители въехали сразу после свадьбы. Мы с матерью вытирали пыль с игрушек в моей комнате на первом этаже, у длинного невысокого книжного стеллажа-стола, который мой отец смастерил для меня. Мы брали игрушки с полок, протирали от пыли и ставили обратно. Над нами, на стене над стеллажом висели мои рисунки пальцами. Я обожал рисовать пальцами, мне нравился запах красок и ощущение их прохлады на руках, вот я и размазывал яркие цвета по большим листам, создавая целые картины. Мы с матерью сидели на полу, с тряпками в руках, я – лицом к ней, полкам и рисункам, она – спиной к стене, о чем-то говорила, и тут, внезапно, меня уже нет рядом с ней, я ушел, я где-то еще, в каком-то другом месте, и думаю, ясно и по-взрослому: это не я, я не здесь, это не мое тело, не мое лицо, не мои руки, не мое имя, это не то или что я есть, я – не маленький мальчик, которого звать Бен Палестрина, сидящий здесь, на полу этого дома в Огайо с моей матерью, которая тряпкой стирает пыль с моего телефона, и моего «чертика из табакерки», и моих зверушек, я… я… и тут моя мать говорит мне – просыпайся, хватит витать в облаках, где ты сейчас был, спрашивает она, улыбаясь, как ребенку, и вопрос этот совершенно правильный, потому что я точно был где-то еще, но она вытащила меня оттуда, в тот самый момент когда я был на грани того, чтобы вспомнить, кем я был, и откуда пришел, и что делал перед тем, как началась эта странная иллюзия, будто я – маленький мальчик, но теперь все ушло, и я пытаюсь изо всех сил вспомнить, где я был, вспомнить правду о моей истинной личности, но все ушло, и я снова ребенок, сижу в комнате с матерью, которая внезапно кажется странной и чужой, пришелицей в мой мир, где я появился гораздо раньше, чем она, я стираю пыль с моей игрушечной металлической пишущей машинки, у полки, на которой стоят мои детские книжки и игрушки, набивные зверушки смотрят на меня умными глазами, словно знают секрет, а на стене цветные иероглифы, загадочные картины пальцами, следы моих маленьких чужих пальцев, которые в прошлом окунались во влажные краски. Другое место тоже ушло. И однако, позже, в самые неожиданные моменты моего детства, меня охватывало это странное, мистическое чувство, эта уверенность, что на самом деле меня здесь нет, нет здесь и сейчас, что все это иллюзия, что на самом деле я какое-то иное существо, не с этим телом, или руками, или именем, или личной историей, что я гораздо старше и другой, да только все это забыл. Потом чувство это уходило, и я вновь продолжал послушно выполнять все положенное ребенку. Иногда чувство это приходило ночью, во сне, а когда я просыпался, во многом забывалось, а потом исчезало окончательно. И речь не каком-то ментальном образе, это было цельное, физическое ощущение, оно вбирало меня полностью, и отличалось от всего того, мне доводилось испытать, отличалось не в какой-то степени, а просто было другим. Уже в колледже я прочитаю оду «Отголоски бессмертия по воспоминаниям раннего детства» Вордсворта, а в четырнадцать или пятнадцать лет – «Бурю» Шекспира, и смогу найти в этих произведениях какие-то намеки, словно отображения в темном зеркале, на это особенное чувство, и я радовался тому, что нашел их, чувствовал безмерное облегчение, что и другие испытывали что-то подобное и изложили на бумаге свидетельства того события, которое я в полной мере прочувствовал сам. По мере того, как я становился старше, чувство это приходило реже и реже. Я помню, как подумал очень ясно и отчетливо, мне тогда было лет двенадцать, после того, как однажды днем это чувство пронеслось по моему разуму, словно внезапный порыв ветра, что скоро оно покинет меня навсегда, и это, конечно, очень похоже на описание Вордсворта того, как тени тюрьмы смыкаются вокруг ребенка. Я знаю, конечно, что в детстве все заряжено ощущением загадочности и символической значимости. И это пугает меня, когда дело касается детей. То, что кажется нам проходной фразой, для них может иметь невероятное значение, каким-то образом открывать им истинную природу мира, о чем мы, взрослые, даже не подозреваем. Это страшно, быть преподавателем, особенно любимым студентами. В компании детей я всегда задаюсь вопросом, что из общения со мной останется с ними и станет постоянной