Ильюхину как-то раз попали в руки архивные документы с подписями самого Судоплатова[2]. Полковник зачитался и аж языком зацокал от удовольствия: «Умели же работать, черти?» А потом Виталий Петрович пораскинул мозгами и подумал: «А может быть, просто такая же красивая липа, как и у меня? Кто его теперь узнает, как оно „в натуре“-то было – поди, проверь…»
Да, так вот, эта встреча со Штукиным, которая, будучи официально зарегистрированной, описывалась бы как состоявшаяся на КК, на самом деле проходила в обычном кафе – правда, не самом модном и тусовочном, зато чистом и тихом.
Виталий Петрович встретил Валерия улыбкой, встал со стула, шагнул вперед и протянул руку. После рукопожатия полковник еще и похлопал левой рукой Штукина по плечу. И не то чтобы полковник совсем уж лицедействовал, но элемент навыка в избранной им манере, конечно, был. Ведь во время таких мероприятий, как контрольная встреча, грамотный руководитель всегда старается создать теплую, товарищескую атмосферу, которая лишний раз подчеркивала бы для исполнителя важность его миссии, свидетельствовала бы о том, что его помнят и ценят. Но и обвинить Виталия Петровича в полной неискренности тоже было бы неправильно: он и в самом деле переживал за Штукина. Понимал, конечно, что опер не в банде Горбатого и что в случае расшифровки вряд ли ему грозит лютая смерть, но понимал и то, что Валере все равно очень тяжело. Актеру и два-то часа на сцене тяжело играть, а если – неделю? А месяц?
У отца Ильюхина был друг, старый чекист, который разведшколу окончил еще в 1946 году. В 1954 году его заслали с заданием в Грецию, где он через полтора месяца «провалился» и получил 25 лет тюрьмы. Отсидел он там 18 лет, а потом его отдали – так просто, потому что в Греции он уже был никому не нужен и не интересен. Так вот: этот чекист рассказывал, что самое трудное в профессии разведчика годами актерствовать: на работе, в такси, в постели с женщинами – любимыми и не очень. Старый чекист признался, что даже в тюрьме, где он уже никого не интересовал, он долго не мог избавиться от этой манеры…
Штукин и Ильюхин сели за столик, и полковник заказал два эспрессо. Пока несли кофе, они долго молча рассматривали друг друга, а потом Валера без улыбки вдруг затараторил шепотом:
Опасаясь контрразведки,
Избегая жизни светской,
Под бандитским псевдонимом
Мистер Джон Валерий Штук –
Вечно в кожаных перчатках,
Чтоб не делать отпечатков,
Жил в гостинице бандитской
Не бандюга, а «урюк»[3].
Окончив декламацию, Штукин поднял воротник джинсовой куртки и начал с утрированной подозрительностью озираться.
Полковник усмехнулся:
– А почему «урюк»?
Валера развел руками:
– Для рифмы, в основном. Да и… «Урюк» я и есть…
Ильюхин вскинул брови:
– Что ж так мрачно? Или в чем-то… просчитался пресловутый мистер Пек?[4]
Валера чуть скривил губы, быстро прикурил и помахал в воздухе зажженной сигаретой, разгоняя дым:
– Не мрачно, но… Как вам сказать, товарищ полковник…
– Скажи, как есть.
– Скажу. А вы уверены, что я попал в ОПС[5]?
– В каком смысле?
– В человеческом, то есть в прямом, но не официальном.
Виталий Петрович прищурился:
– Твои сомнения относительно прилагаемой к ним аббревиатуры касаются слова «преступное» или «сообщество»? Или «организованное»?
Штукин легко закинул ногу на ногу и непринужденно, почти светски, улыбнулся:
– Организованности у них и государство занять может. Сообщество – конечно, есть, они связаны интересами и, вообще, жизнью, но вот насчет всякого такого преступного… Я, конечно, среди них совсем еще не старожил, но…
Валера чуть запнулся, и полковник подбодрил его:
– Ты говори, говори… Как есть – не стесняйся.
Штукин пожал плечами:
– Если не стесняясь, – то люди там достойные. Симпатичные. Я отрицательных эмоций гораздо больше получил на легальной работе. Прошу отметить