Я закрыла глаза снова, чтобы опять увидеть его, услышать его голос… Но нет, канал связи закрылся, теперь я буду только вспоминать и думать…
Я прислушалась к ровному дыханию Вальтера, он посапывает во сне, а бывает, и храпит из-за сломанного дважды носа, так и не обратился исправить, терпеть не может лечиться:
– Предпочитаю оставаться по эту сторону! – не раз говорил он, смеясь, глотая горстями аспирин при каком-нибудь ОРЗ, и отправляясь на работу. Как ни странно, эта тактика срабатывала, на моей памяти он ни разу не разболелся по-настоящему.
Но как-то он признался, глотая очередную горсть аспиринов и запивая каким-то шипучим лекарством:
– Просто я боюсь превратиться в ипохондрика, – он поморщился и отвращением поглядел в стакан. – Это так легко.
Я рассмеялась на это, кем угодно, но ипохондриком его представить невозможно.
– Напрасно ты смеёшься, – серьёзно сказал он. – Однажды в детстве я им стал, еле вышел из этого…
– Не может этого быть, не сочиняй! – сказала я.
А Вальтер допил свой адский коктейль и продолжил:
– Очень даже может! Я попал в больницу с гландами, мне было лет… не помню, восемь… или, может быть, шесть. Вначале я болел дома, была и температура и всё прочее, как положено, все суетились вокруг меня, обожали, смотрели испуганно, выполняли все желания, может быть потому, что я до того не болел… Мне это понравилось, – он улыбнулся. – И вдруг я опять стал здоров, и всё, все опять стали как были, я снова не был пупом земли. Я стал прислушиваться к своим ощущениям, заглядывал в горло, высовывая язык до самого пояса, измерял температуру каждые полчаса, лежал в кровати, печально глядя в потолок и чувствовал, что я умираю, но почему-то никто не замечает этого и даже не придаёт значения моим «грозным симптомам». Тогда и положили в больницу, собирались удалить миндалины… – он засмеялся. – Во-от там-то я и излечился навсегда, в первые же дни наглядевшись на то, как чувствовали себя прооперированные.
Он, улыбаясь, посмотрел на меня и добавил:
– Так что я теперь этой глупой ипохондрии боюсь больше любой болезни.
Так и остался сломанным нос, и я слушала каждый раз, когда он засыпал, привычную спокойную мелодию. Но сейчас она не успокаивала меня. Я поднялась, надо отогнать остатки странного сна…
А вернее… Я не хотела их отгонять, я хотела ещё подумать, повспоминать его, и сон, и Васю, такого сильного, сияющего…
Я ничего не знаю о нём все эти годы, уже скоро двадцать лет. С тех пор, как я отказала я ему в своей руке уже на свадьбе, я больше никогда не видела его. Вернее, я теперь видела его только во сне…
Я пришла на кухню, пол холодил босые ноги, скоро май, совсем как тот, что мне снится… В отрытую форточку вливался холодный воздух, он казался густым, и будто касался моей кожи, обхватывая ледяными руками мои колени, прижимаясь водянистым телом. Снег на улицах уже сошёл, но зима ещё выдыхает, пощипывает исподволь весну этими ледяными ночами.
Я нажала выключатель. Свет залил нашу просторную кухню, посверкивают красивые плошки, половники. Агнесса Илларионовна отлично следит за чистотой на кухне. В своих комнатах мы убираем сами, я ввела это за правило для детей, ещё когда им было по 9-10 лет, и сама не хотела превращаться в барыню, и забывать, что такое обычная домашняя работа. Хватает того, что я почти не готовлю.
Но Агнесса моя большая помощница и относится ко мне… да, пожалуй, и с любовью. Она всю жизнь была одинока, детей не имела и привязалась в своё время к Юргенсам, но по-настоящему, сердечно, она стала относиться к нашей семье, когда в ней появилась я и дети. Это происходило постепенно, она будто оттаивала, всё теплее становился её взгляд, который я ловила на себе, и всё чаще скуластое лицо освещала улыбка.
А несколько лет назад она рассказала мне настоящую историю своей жизни, которую никогда не слыхали немного высокомерные Марта Макаровна и Вальтер. Оказалось, что в действительности её зовут Бабенюр Шарафутдиновна и фамилия её была совсем уже непроизносимая. Она выросла в семье своего дяди под Уфой и в пятнадцать попала в колонию для несовершеннолетних.
– С плохой компанией связалась, – улыбнулась Бабенюр-Агнесса, собирая лицо в сухие складки. – Влюбилась… воровали мы по мелочи, ларьки грабили сигаретные, галантерею, гастроном… Ну и… – она вздохнула, опуская чудные тёмно-серые глаза. – Альберта моего убили в зоне. Он старше был, уже на взрослую зону попал. Вышла я. К дяде не пошла уже, не хотела пятном на них оставаться, и так… Вот и рванула в Москву. Паспорт купила, связи-то появились, сами понимаете… Вот и стала Агнессой Илларионовной Савицкой, – она взглянула бочком лукаво. – Прям… умора, какая я Агнесса? Но живу уж пятсят лет почти что.
Она и в домработницы попала случайно, «не думала даже об этом». Приехала в Москву и первое время работала в метрострое. Но заболела и…
– В больнице-то и познакомилась с Мартой Макаровной. Она навещала свою