Я все острее сознавала, что мне постоянно лгут. Точнее будет назвать всеобщее отношение ко мне не ложью, а недомолвками. Мои наставницы, не жалея сил, оттачивали мой ум. Неужели они думали, что я не воспользуюсь логикой и опытом, который они в меня вложили?
Если все шло хорошо, я почти наслаждалась жизнью. Приятно, когда удается рисунок, когда читаешь интересную историю, когда решаешь сложную задачу с цифрами. Даже сегодня я продолжаю испытывать благодарность за полученные мною дары.
Вместе с тем, обращались со мной крайне сурово. Все наставницы, за исключением Танцовщицы, бдительно следили за мной, как за принцессой-девственницей в детских сказках. Ни одна из них не относилась ко мне с любовью и уважением. Видимо, все они считали меня трудной задачей, в решении которой можно потерпеть сокрушительное поражение.
Только Танцовщица воспринимала меня такой, какая я есть. Не такой, какая я была прежде, – мое прошлое было закрыто от всех, кроме Федеро, а он никогда не говорил со мной о моем раннем детстве. Танцовщица же видела меня той девочкой, что пряталась под личиной прилежной ученицы.
Откровенно говоря, и госпожа Тирей тоже понимала, какая я, – но по-своему. Самую большую боль мне причиняло именно сознание, что она догадывается о моей внутренней сущности и все же обращается со мной жестоко и часто срывается на меня.
Я по-прежнему пришивала колокольчики на воображаемый шелк невидимой иголкой. Со временем воспоминания о первых днях жизни поблекли и превратились в неясные тени, похожие на старинные гравюры, которые показывали мне госпожа Даная и госпожа Эллера. Но совсем не исчезали. Я старательно повторяла про себя слова на моем родном языке, хотя они ускользали от меня – с каждым летом их становилось все меньше и меньше. На место прежних слов приходили новые, петрейские. Новые знания, пришедшие с новым языком, затопили мою жизнь, как река.
Однажды – к тому времени я провела на Гранатовом дворе шесть лет с лишним – я поняла, что не знаю, как меня зовут. Очень долго все звали меня просто «девочкой», а собственного имени я давно не слышала. Меня называли «девочкой», и никак иначе… Мое истинное имя, тайное имя, данное мне при рождении, я не произносила даже про себя, даже шепотом в те ночные часы, когда позволяла себе насладиться самыми старыми воспоминаниями.
У меня никого не осталось, кроме Стойкого. Его имя было таким же сильным, как и он сам. Другие образы из тех первых дней – бабушка и колокольчики на ее похоронах, лягушки в канавах – тоже были сильными. Но и слова, и вещи, которые они обозначали, все время ускользали, уходили от меня, как уходит из-под ног песок во время прилива.
В ту ночь, когда я не смогла вспомнить свое имя, я плакала горько, навзрыд. Потом я услышала, как госпожа Тирей пошевелилась. Она кряхтела и ворчала, и я заставила себя замолчать. Спустя какое-то время я поняла, что ворочалась и ворчала она нарочно. Она не стала меня бить, разрешив плакать.
Может, таким