Счастья и расплаты (сборник). Евгений Евтушенко

и написана с милостивого разрешения ее героини Доры и моей жены Маши, которой поэма, вопреки моим опасениям, понравилась, да и нашим сыновьям – двадцатитрехлетнему Жене и двадцатидвухлетнему Мите. Честно говоря, я побаивался, как жена к этому отнесется, особенно – в канун нашей серебряной свадьбы. Но, слава Богу, Маша, как всегда, проявила мудрость. Ведь нет ничего бессмысленней, чем ревновать к прошлому.[1]

      1

      Что-то я делал не так,

                извините, —

                          жил я впервые на этой земле.

Роберт Рождественский

      La vida de Evtushenko es un saco,

      lleno de las balas e de los besos

Gonsalo Arango

      Жизнь Евтушенко – это мешок, набитый пулями и поцелуями.

Гонсало Аранго

(Из его книги «Медведь и колибри» (1968) – о нашей поездке по Колумбии)

      Я словно засохшую корочку крови сколупываю

      на ране давнишней,

                саднящей,

                          но сладкой такой,

      как будто мне голову гладит

                          маркесовская Колумбия

      твоей,

                Дора Франко,

                          почти невесомой рукой.

      И не было женщины в жизни моей до тебя идеальнее,

      хотя все, кого я любил,

                были лучше меня,

      но не было до-историчней

                и не было индианнее,

      чем ты —

                дочь рожденного трением

                          первого в мире огня.

      2

      В шестьдесят восьмом —

                полумертвым,

      угорелым я был, как в дыму.

      Мне хотелось дать всем по мордам,

      да и в морду – себе самому.

      В шестьдесят восьмом все запуталось,

      все событиями смело.

      Не впадал перед властью в запуганность —

      испугался себя самого.

      Так я жил, будто жизнь свою сузил

      в ней, единственной, но моей,

      в сам собою завязанный узел

      трех единственных сразу любвей.

      Трех любимых я бросил всех вместе

      и, расставшись, недоцеловал.

      Все любови единственны, если

      за обвалом идет обвал.

      Я всегда жизнь любил упоительно,

      но дышать больше нечем,

                когда

      все горит

                и в любви, и в политике,

      а пойдешь по воде —

                и вода.

      И тогда за границу я выпросился,

      оказавшись в осаде огня,

      будто я из пожара выбросился,

      пожирающего меня.

      Был я руганый-переруганный.

      Смерть приглядывалась крюком,

      но рука протянулась Нерудина,

      в Чили выдернула прямиком.

      Как читал я стихи вместе с Пабло!

      Это было – дуэт двух музык,

      и впадал, словно Волга, так плавно

      в их испанский мой русский язык.

      Двупоэтие было красивое,

      и Альенде – еще кандидат —

      повторял, как студенты, грассируя:

      «В граде Харькове – град, град…»

      Ну а после —

                не на небеса еще —

      пригласили меня в Боготу,

      в потрясающую и ужасающую

      красоту,

                нищету,

                          наготу.

      Я летел через Монтевидео,

      и мне снились недобрые сны.

      Было, кажется, плохо дело

      и в Москве, и у Пражской весны.

      Для наивного социалиста

      при всемирнейшем дележе

      было страшно, что дело нечисто

      Ну а рук не отмоешь уже.

      И чем больше ханжили обманно,

      я не верил в муру всех гуру:

      вдруг из нищенского кармана

      танки выкатят сквозь дыру?

      Никакого не может быть «изма»,

      выносимого до конца,

      если даже подобье изгнано

      человеческого лица.

      Пригласили меня «ничевоки».

      Сам Гонсало Аранго[2],

                их вождь,

      меня обнял:

                «Поэт, ну чего ты?

      Ждет