О нравственной стихии в поэзии. Николай Добролюбов

ку, потому что каждая строка в них заключает в себе непременно – или ложь, или чепуху. Недавно в «Русском вестнике» совершил такой подвиг над «Печатной правдой» г. Жемчужников{2}. Разбор его превосходен, но зато он вышел гораздо обширнее самой книжонки, для которой написан. К счастию еще, книжонка была невелика, и предмет ее в высшей степепи интересен и важен теперь для всей русской публики. Но что прикажете делать с длинной диссертацией, на 300 страницах убористого шрифта толкующей о нравственной стихии в поэзии? Неужели целую книжку «Современника» посвятить серьезному ее разбору, – неужели опять пускаться в рассуждения об элементарных понятиях, о которых «уж столько раз твердили миру», но которых все-таки не мог понять автор диссертации? И для кого все это? Ведь, наверное, те, которые не с первой страницы бросят книжонку эту, как бездарную пошлость, – наверное, те не станут читать журнальных критик, а если как-нибудь и прочтут, то уж ни за что не убедятся. Так, читатели, восхищающиеся «Битвою русских с кабардинцами» и «Гуаком, или Непреоборимою верностью»{3}, не убедятся в их пошлости никаким громоносным разбором; так публика известного разряда не убедилась в нелепости «Чиновника» даже после разбора г. Павлова{4}, и «Чиновник» до сих пор даже – модная пьеса для благородных спектаклей. Для изделий, подобных «Нравственной стихии», «Чиновнику» и «Гуаку», существуют особые классы читателей, не имеющие ничего общего с кругом людей, читающих журналы. Поэтому разбирать в журнале «Правду о мужчине и женщине» и «Нравственную стихию» мы считали совершенно бесплодным и излишним трудом.

      Но изделие г. Ореста Миллера представляет одну сторону, заставляющую обратить на него некоторое внимание. На заглавном листе книги стоят слова: «На степень магистра русской словесности»; следовательно, это не есть просто книжная спекуляция, рассчитанная только на карманы покупщиков. Претензии г. Ореста Миллера идут дальше. Он хочет вступить в привилегированно-ученое сословие и, как видно, имеет намерение не шутя пропагандировать свои понятия о поэзии и нравственности. Нет ничего мудреного, что он будет когда-нибудь ex officio [1] поучать российское юношество в гимназии или (чего на свете не бывает!) даже где-нибудь и выше. Это обстоятельство и заставляет нас отметить книгу г. Ореста Миллера в нашей библиографии, – не затем, чтобы наставить автора (он уже не станет слушать наставлений, хотя и сильно в них нуждается, судя по его книге), – но для того, чтобы предостеречь юношей, пред которыми произведение г. Ореста Миллера может явиться под прикрытием наставнического авторитета. Таких юношей немало существует до сих пор в наших учебных заведениях благодаря милой методе воспитания, доселе еще не выведшейся во многих местах. Конечные цели и результаты этой методы высказываются очень сильно и ясно, между прочим, и в творении «О нравственной стихии в поэзии». Метода эта имеет своим идеалом благонравного мальчика, который со временем должен сделаться скромным, воздержным во всем юношею, а потом мудрым мужем, верным слугою отечества. Благонравие мальчика состоит, разумеется, исключительно в том, чтоб слушаться старших и за то попадать на золотую доску; скромность – в уменье обладать собою, то есть укрощать все внутренние порывы, которыми можно заслужить название человека беспокойного; мудрость – в том, чтобы соблюдать во всем златую средину, а служба, – служба состоит исключительно в том, чтобы быть слугою. Кто сумел сделаться слугою до того, чтобы забыть о своей собственной самостоятельности, не думать о неотъемлемых правах, принадлежащих естественно каждому человеку, словом, кто умел отречься от своей личности, тот и осуществил нравственный идеал рутинных моралистов, доселе еще не совсем оставивших в покое русское юношество. Самоотвержение, уничтожение личности, покорение естественных личных влечений отвлеченному мертвому принципу – вот любимые темы этих рутинеров, вот величайшие нравственные подвиги, пред которыми привыкли они преклоняться. Надо сознаться, что молодые люди вообще плохо поддаются подобной нравственности. Живые инстинкты слишком громко говорят в них в пору пылкой юности, сознание личного достоинства, личных человеческих прав слишком ясно в душе, еще не забитой жизненными неудачами; жажда самостоятельной, свободной деятельности слишком сильна, чтобы им могло понравиться это гнилое, тупоумное учение о приниженности личности, об аскетическом, бесплодном пожертвовании живою деятельностью ради какого-то внешнего, неведомо кем и как установленного принципа о долге и нравственности. Всякая живая личность еще в низших классах школы негодует на эту притеснительную, сдавливающую мораль; многие ищут выхода из нее и получают название людей беспокойных, – иногда справедливо, но всегда не без вины со стороны самих моралистов. Но, к сожалению, тлетворная атмосфера, среди которой многие воспитываются, действует слишком заразительно, и многие натуры, более других слабые, делаются жалкою жертвою этой заразы. Положение их делается истинно достойным сожаления до тех пор, пока они не начинают гордиться этим положением и вовлекать в него других. Тогда они становятся отвратительны, потому что становятся вредны. Нельзя не пожалеть мальчика, в котором убиты все молодые порывы, всякая свободная мысль, всякое человеческое чувство