Это моя собака!. Вероника Гард

таки был повышен. Ни одна акция, ни один протест не помог предотвратить это, и над старенькой Данке, смешной помеси бигля и болонки, нависла угроза усыпления. Ее прокорм, налог на ее собачью душу, были непосильны Шеслерам. Старший сын, Генрих, уже давно вырос из своей одежды, а одежда отца висела на нем, как на пугало, поэтому матери приходилось раз в год пришивать к рукавам пиджаков и рубашек по лоскуту, чтобы они хотя бы закрывали запястье и не позорили сына. Курт, шестилетняя радость родителей, уже стоптал ботинки, когда-то принадлежавшие Генриху, потихоньку стал косолапить, загибая стопы вовнутрь, чтобы не натереть пальцы. Долг за дом рос, и лечение отцовской язвы у доктора Ройдта постоянно откладывалось: «Денег нет, денег нет».

      – А помните, она переболела чумкой? – говорил отец тихим, сговорщеским голосом. – У нее один глаз слепой. Сколько ей лет? Ты помнишь?

      – Тринадцать, – вздохнул Генрих. – Как время пролетело. А помните, как она за колбасу танцевала? Она очень хорошая, пап. Можно придумать что-то?

      – А помните, как у Франца гнила пятка, он ее сметаной помазал, чтобы Данке ее зализала? – улыбнулась мама. – Кстати говоря, что теперь с этой пяткой, не знаете? Он так верил в целебное свойство собачьей слюны!

      – Да, хорошая собака, – сказал отец и встал. – Хорошо пожила. У них как считают, год за семь же? Ох, сколько же ей, старушке, – он помолчал, качаясь с пятки на носок, и продолжил глухим нерадостным тоном, постоянно сжимая губы. – Мерзкий, мерзкий налог. Но давайте не будем медлить, пока Курт спит… я отведу. Скажете, что отвез Францу опять зализывать пятку. Ну, придумаете.

      – Как он будет переживать, он так ее любит, – мать посмотрела на старшего сына, который хмуро смотрел в пол и сжимал каждый палец до хруста. Она положила руку ему на плечо. – Генрих, малыш, подумай. Мы с папой тоже не хотим это делать, но это очень дорого. Она старенькая, долго пожила. Я надеюсь, это не больно? – спросила она мужа, пытаясь скрыть дрожание в голосе. Глаза предательски слезились. – Правда не больно? Боже мой, какой ужас творится. – Генрих рывком поднялся со стула и отошел к окну, где нервно вытер нос. – Генрих… Попытайся успокоиться. Я прекрасно понимаю, что тебе жалко Данке, но нам тоже жалко…

      – Я понимаю, – ответил тот и снова вытер нос. – Давайте побыстрее.

      Дверь открылась. В проеме появился плачущий Курт, держащий под лапы Данке, которая, раскрыв пасть, шумно и радостно дышала. Она совсем не сопротивлялась, хотя поза была неудобной, и с гордостью показывала свое рыжее брюхо – единственное рыжее пятно на ее черном теле.