Еще о «Карамазовщине». Максим Горький

ули палку в противоположную сторону: появились уже гаденькие слова о какой-то творимой им цензуре».

      Слова действительно лишние и, на мой взгляд, весьма постыдные для тех, кто их придумал.

      Но суть дела не в отношении ко мне лично того или другого лица, – это никому не интересно; суть в том, что все высказавшиеся против меня отрицают за обществом его право протестовать против тенденций и явлений, враждебных росту человечности в обществе.

      Мнения, высказанные литераторами, слагаются предо мною так:

      «Хотя Достоевский и реакционер; хотя он является одним из основоположников „зоологического национализма“, который ныне душит нас; хотя он – хулитель Грановского. Белинского и враг вообще „Запада“, трудами и духом которого мы живем по сей день; хотя он – ярый шовинист, антисемит, проповедник терпения и покорности, но, при всем этом, его художественный талант так велик, что покрывает все его прегрешения против справедливости, выработанной лучшими вождями человечества с таким мучительным трудом. И посему общество лишается права протеста против тенденций Достоевского да и вообще против всякого художника, какова бы ни была его проповедь».

      Однако, когда в 1907 году театр Суворина поставил на сцене «Бесов», общество, в лице прогрессивной печати, протестовало против этой инсценировки, справедливо определив ее как прием политической борьбы.

      Почему же то, что во грех Суворину, – Немировичу-Данченко во спасение? Почему общество может протестовать против ничтожной пьески «Контрабандисты», а против сильного и злого романа «Бесы» не может?

      Почему ваш, господа, коллективный протест против моего мнения – не цензура, а мой призыв к протесту – призыв к цензуре?

      Прошу понять, что я не себя защищаю, – я просто указываю, что общество имеет право протеста против проповеди того или иного художника, – имеет это право и пользовалось им.

      Ваше отношение к вопросу мне неясно.

      Возражения, брошенные мне, брошены под заголовком: «Горький против Достоевского», причем один литератор приписал мне намерения крайне свирепые. Он говорит, что если бы я был министром, то сжег бы Достоевского. Министром я не надеюсь быть, но все-таки считаю долгом моим заранее успокоить взволнованного писателя: если и буду, то не сожгу. Не сожгу, ибо русскую литературу люблю и ценю не менее почтенного литератора. Он очень громогласно объявил городу и миру о своем безграничном свободолюбии, но каждый раз, когда я слышу такие объявления, мне хочется спросить объявителя:

      «А вы от чего желаете освободиться? Не от всех ли обязанностей человека и гражданина?»

      Ибо русское понимание «последней свободы» почти всегда скрывает за собою стремление от деяния к созерцанию, от культуры – к дикости и варварству.

      Горький не против Достоевского, а против того, чтобы романы Достоевского ставились на сцене.

      Я убежден, что одно дело – читать книги Достоевского, другое – видеть образы его на сцене да еще в таком талантливом исполнении, как это умеют показать артисты Художественного театра.