Советская эскадра в Неаполе. Максим Горький

единицы Балтфлота «Парижская коммуна» и «Профинтерн» пришли в Неаполь, и команды этих судов просят вас пожаловать в гости к ним.

      Я думаю, можно не говорить о том, что когда из нового мира является один человек – это очень волнует и настраивает празднично, а когда является сразу девять – волнуешься в девять раз больше: в голове и ещё где-то внутри разгорается живительное, омолаживающее тепло, чувствуешь себя счастливым и поэтому немножко глупым, много улыбаешься, не сразу находишь, о чём спросить, что сказать, а вообще – очень хорошо на «душе». Потому-то, товарищи, хотя это и предрассудок, но у меня есть душа, и в ней живёт большая любовь к молодым, коренастым ребятишкам в костюмах матросов, красноармейцев, в прозодежде и прочих костюмах. Но для выражения этой любви нет у меня достаточно ярких слов, и поневоле говоришь о ней в шутливом тоне.

      Молодые мореплаватели, посмеиваясь, рассказывают о том, как «трепал» их шторм в Бискайском заливе, – шторм, о котором старые моряки, хорошо знакомые с бурями всех океанов и морей, говорят как о небывалом по силе. Об этом шторме, погубившем не одну сотню людей, и убытках, нанесённых им, газеты писали очень много. Подсчитано, что за время «этого шторма погибло и выброшено на мель до 60 судов, потерпело аварию около 606 судов». Количество погибших людей, должно быть, забыли подсчитать.

      Начальник рассказывал, как вели себя во время шторма в «Бискайке» две тысячи молодых ребят, таких же, как эти девять, как псковские, орловские, нижегородские, ленинградские и других мест парни первый раз в жизни ввязались в безумную и бессмысленную игру стихии, как мало оказалось среди них больных морской болезнью, как мужественно они работали, товарищески помогая друг другу вне очереди, и как мало оказалось побитых, хотя шторм играл судами, как мячиками, а ребят бросало из угла в угол, «точно пёрышки».

      – Тридцать пять колебаний в минуту, – представляете, что это такое?

      – Я – представляю: это – очень скверно!

      – Были и такие, что струсили, – замечает один из молодых моряков, другой вносит в рассказ точность:

      – Десятка два на тысячу двести.

      Начальник говорит о поведении молодой команды с явной гордостью, ребята слушают похвальный его рассказ внимательно и как бы проверяя: так ли всё? Посмеиваются, изредка вставляют забавный или меткий штришок. Пренебрежительно снисходя к проявлению глупости «культурных» людей, которые уже одичали от страха перед будущим, рассказывают о встрече французами в Бресте:

      – Показали нам какой-то засоренный мусором пустырь и говорят: вот здесь гуляйте, а в город – нельзя!

      – Пустырёк – величиною не больше двора для прогулки заключённых в царской тюрьме…

      – Мы, конечно, отказались от этой любезности…

      Чувство собственного достоинства сказывается у этих ребят во всём их поведении. Вот они, рядовые матросы флота рабоче-крестьянского Союза Советов, сидят за столом, завтракают. Пусть они не обижаются на меня, но – «всё познается по сравнению», и я невольно сравнил этот завтрак с другим на одной даче под Ялтой весною 1905 года. Тогда за столом сидели матросы царского флота, трое с «Потёмкина» и ещё два «береговой охраны», все – «удалые добры молодцы», – те самые, о которых поётся в старинных песнях. Водку они пили чайными стаканами, причём Беловин, человек огромный и мрачный, выпив, давил стакан пальцами, два – раздавил благополучно, третьим глубоко разрезал себе ладонь. Несмотря на присутствие за столом старой революционерки Софьи Витютневой, все они, не стесняясь, произносили «матовые» словечки в три этажа и выше. Один из них, выпив больше, чем могла «душа» принять, извергнул лишнее тут же в комнате, в кадку с каким-то растением. Революционность свою они выявляли – кроме «мата» – ударами кулаков по широким своим грудям, по столу и плевками во все стороны. Вообще вели себя весьма шумно, однако вызывали впечатление унылое, впечатление людей нездоровых, настроенных истерически, а главное, совершенно не способных, да и не желающих разбираться в явлениях текущей действительности. Истерический героизм этих людей всего яснее выразился в словах одного из них: