Сделали еще операцию, а то, что осталось, опять покраснело. И очень болело. Девочка клала рядом куклу и гладила тонкими пальцами розовую пластмассу. «Настёночка ты моя», – говорила ей. Или: «Если ты будешь плохо вести себя, то вырастешь дурой…» А однажды добавила: «И ты не сможешь адаптироваться в современное общество». Еще она вспоминала одного мальчика, который летом сказал, что у нее длинные ресницы. «И, вообще…» – добавила, смотря на бабочку, что села на цветок.
Оставшаяся часть ноги становилась все «болючей» – не помогали ей разноцветные таблетки, и девочка все крепче прижимала к себе Настену…
В это трудно поверить, но десятилетней школьнице пришла мысль о смерти, и от этого в ее горле появился жесткий комочек. И девочка подрагивающим голосом тихо сказала: «Я скоро умру, и ты останешься без меня… Ты тут слушайся…» А кого слушаться Настенке, она не сказала.
И правда, скоро пришел какой-то важный дядя и говорил сестре непонятные слова, смотря на нее внимательно. В тот же день девочку – с сильно заострившимся носиком – перевели в палату с ширмами у кроватей. Ей разрешили взять с собой куклу, потому что она просила не разлучать ее с Настёнкой. И плакала.
Дня через два, ночью, девочке стало совсем плохо и ей захотелось, чтобы кто-то сел рядом и рассказывал о Новом годе и Деде Морозе, который принес детям подарки. И чтоб ей он подарил новое платье, а Настенке принес красивые сапожки. Но за ширмой была тетя, которая спала, положив голову на стол.
Под утро девочка очнулась в последний раз и, как это бывает у умирающих, в полном сознании сказала: «Настёнка, я тебя очень-очень люблю». Она прижала к груди куклу, а между ее длинных ресниц дрожало много влаги. Потом она вздрогнула телом и, пытаясь приподняться, кому-то сказала: «Я люблю тебя. Ты обними меня крепко-крепко». Видимо, забываться уже стала.
Утром разжали ее тонкие пальцы, удерживающую куклу, а дядя-доктор, зачем-то посмотрев мертвой девочке в глаз, разрешил ее отнести в подвал.
Потом, за счет какой-то статьи в бюджете, девочку отвезли на кладбище. На кладбище работали двое мужчин. Из неопрятных. Опуская гробик в могилу, один сказал: «Однако еще и не пробована никем». И он кивнул на безногое тело, укрытое серым больничным одеялом. Другой, видимо, из учтивой нашей интеллигенции, шутки не поддержал, а, дыхнув перегаром, только хмыкнул. Вот так: «Хмм…» Тем и проводили в последний путь.
Настенку же больничная тетя бросила в большую машину с мусором. Машина, заурчав шибко лошадиными силами, отвезла мусор на городскую свалку, что рядом с кладбищем.
…И теперь, когда ветер с Енисея шевелит над могилой дощечку с белым номерком, дощечка поскрипывает жалобно. И тогда со свалки, где сжигают мусор, доходит дымок; он укрывает могильный холмик, напоминая о любви, которая, как и материя, не исчезает бесследно…
Недалеко ярко светит ночами огни большого города, но о том, что мы рассказали, не знает никто.
Осень. Одиночество
Который раз вижу сон: от одного места до другого я должен ползти под землей. У меня это не вызывает удивления: как бы не первый раз я совершаю этот путь. Узок и извилист тоннель: местами не проползти, если не выдохнуть воздух, направление меняет до обратного. Есть и шурфы, куда опускаюсь вниз головой. Потный, грязный от сыплющейся земли, я напрягаюсь из последних сил, чтобы подняться выше. Не думая об опасности быть раздавленным или остановленным обвалом впереди, ползу, царапая пальцами… Вот, сверху проникает рассеянный свет, и он все заметнее…
На поверхности стоит бревенчатый дом, обожжённый солнцем и освещённый лунным светом. Мне кажется естественной встреча луны с солнцем, а в доме – причудливо играющие тени от огонька, зажжённого бесконечно давно. В нем нет украшений, но я всякий раз испытываю непреодолимое желание вернуться в свой дом. Знаю, за высокой оградой живут – другие. Там над землёй поднимаются смердящие испарения, там лунный свет не доходит до земли! Видны строения, горделиво взметнувшиеся над всхолмленной местностью. Привлекателен блеск водной поверхности, но я знаю: грязен тот водоём.
И только находясь в промежуточном состоянии между сном и бодрствованием, я начинаю думать об опасности моего пути.
А, проснувшись окончательно, осознаю другую опасность – бессонницу. Травяными капельками я борюсь со стариковской напастью, да всё труднее мне с годами не думать о том, чего никогда не забуду. Загадка природы – эта память. Не ко времени иногда она напоминает о себе. Рукой к кнопке музыкального центра тянусь. Шум морского прибоя там у меня на кассете. Помогает иногда… Уже и под власть успокаивающих звуков стал попадать. Но… не судьба. Как кто за плечо тронул, как кто сказал властно: «Смотри!»
И вспомнил я более чем через полвека Восточные Саяны, мороз за тридцать и горло пленного немца, бежавшего из лагеря: тряпки раздвинулись на шее, и увидел я позвонки, обтянутые тонкой кожей. Слёзы в его глазах, высохшая шея и грязные тряпки на обмороженных руках. Не просьба, но мольба была в его провалившихся глазах. И эта Луна… Какой же чистый,