Асе он впервые написал растроганный и-мэйл на православное Рождество (выведал, как бы невзначай, под выдуманным, как бы политизированным, предлогом, через практически незнакомых знакомых, что она в Брюсселе) – написал не то от тоски из-за вынужденного карантинного пересида взаперти дома, не то из дурацкого страха: «а вдруг – и вправду помру, – и, что ж, мы с ней так никогда и не увидимся и не поговорим толком?» – хотя до этого – вот уже несколько лет, с момента экстренной и ее, и его эвакуации из России сразу же после Болотного разгрома и уголовной ловли, он не то чтобы не думал о ней, а, как-то, скорее, стеснялся ее через друзей впрямую разыскивать, – знал только, что она в безопасности. Ася уехала, потому что ее ловили, а Кирилл (который всего-то в паре-тройке уличных протестов участвовал) – скорее из запредельного омерзения. А так же из-за того, что не только к узурпаторскому режиму, но и к уличной оппозиции он особого тяготения не испытывал – с тоской выслушивал, как какие-то революционно настроенные не очень приятные ему мужчины и женщины орали на митингах в мегафон, скандируя что-то по слогам, и как толпа, так же ритмично, за ними точь в точь повторяла, – и в общем-то, грустно вздыхая, отдавал себе отчет, что выбор невелик: либо – оставаться и бороться (но тогда заткнуть нос и забыть про разборчивость и вкусовщину), либо отваливать за бугор в знак протеста – чтоб не нести моральной ответственности за преступные действия режима. Врастать же в родную почву как гриб и жить молча вегетативной жизнью, как жили многие из его соседей в Москве, Кирилл считал подлостью и низостью, не достойной человека.
Но ему-то отваливать было куда – маленькую дачку в буйно-заросшем, по-средиземноморски мимозно-хвойно-розмариновом, с толикой высоченных пуавриеров и карликовыми каракулевыми кипарисами пирамидальной масти, местечке Datcha он купил уже лет двадцать назад, как только самопальный его бизнес для прокорма себя и матери – прогон, на заказ, юзаных японских автомобилей через Владивосток в Москву – вдруг (на диких пост-перестроечных дрожжах) превратился в успешную фирму, с модным московским автосалоном. А Ася бежала в никуда, – и Кирилл (который все эти годы то и дело думал: «надо бы разыскать, как-то тактично предложить ей помощь… да неловко… ну кто я ей? никто! раз улыбнулись друг другу за общим шумным столом в «Китайском летчике»! ) искренне был рад узнать через неблизких знакомых, что, оказывается, Ася сделала уже удачную карьеру в еворопейской какой-то там правозащитной организации и снимала себе квартиру в Брюсселе.
К февралю, когда чудовищный тошнотный парфюмированный француз закончил курс уколов и у Кирилла развилась чудовищная же аллергия на антибиотики (а может быть – заодно и на вертлявого врача), с отёками, с приступами удушья, с жуткой изнуряющей слабостью, с головокружениями, так что трудно было даже и ходить, – Кирилл с Асей уже успел переброситься несколькими (вполне остроумными, надо сказать) и-мэйлами.
«Я жлобский юг Франции вообще-то не очень люблю, – дразнилась в одном из них Ася, – но если выбирать между Ментоной и ментами, то я, наверное, на Вашем месте, тоже выбрала бы первое».
И Кирилл (словно бы через буквы и-мэйлов проступило Асино хохотливое чуть полноватое, веснущатое, с жесткой белёсой прямой длинной соломой волос, заложенных по бокам за уши, личико с чудесными веселыми смеющимися светлыми – подсолнуховыми – беззаботными глазами) вдруг разом так ярко вспомнил всю какую-то трагическую неурядицу того московского вечера их знакомства: Ася, водившаяся не с занудами-лидерами оппозиции, а с бесстрашными тинэйджерами – заводилами уличного протеста, да и сама в свои тогдашние тридцать с копеечками выглядевшая как шкодливый ловкий мальчишка-школьник, прославившаяся несколькими дерзкими перформансами с акробатическим вывешиванием хулиганистых рифмо\ванных правозащитных лозунгов на мостах, – от прочтения которых все потом от хохота складывались пополам, – и удачными гасами от ментов, – была к тому моменту уже знаменитостью в тусовке