Сальвини в роли Отелло. Влас Дорошевич

[2] – великий артист, который в роли Отелло становится недосягаемым[3], это повторять, «что день есть день, а ночь есть ночь, а время – время, – значило бы потерять и день, и ночь, и время».

      Остановимся только на отдельных моментах, которые и среди общего тона гениальной игры блестят и сверкают, как драгоценные камни, увлекая публику красотой и правдой, вызывая невольный ропот одобрения в театре.

      Полезно, быть может, сохранить память о том, как этот гений проводил те или другие места роли, считающиеся труднейшими.

      Первое такое место – монолог перед сенатом. Это место наиболее важное для Отелло. Тут роль Дездемоны играет сама публика. Отелло должен показать нам, какими чарами он покорил сердце Дездемоны. Должен обнаружить перед нами свой талант увлекательного рассказчика.

      Изо всех трагиков мира, итальянских, английских, немецких, русских, французских, – этот живописный монолог наиболее удается итальянским.

      У итальянцев более в натуре сопровождать слова жестами, – жестами и мимикой пояснять, дополнять, иллюстрировать свой рассказ.

      Этот монолог был необычайно красив, живописен, увлекателен у покойного великого Росси. Таков же он и у великого Сальвини.

      Увлечение и могущество звучат в его голосе, когда он говорит о «сражениях», в которых участвовал, печаль и душевная боль, когда он передает о том, как «был взят в плен», радостью дышит его лицо, когда он произносит:

      – Потом освобожден!

      На его лице написано отвращение и ужас, когда он говорит об «антропофагах[4] злых, которые едят друг друга», он отступает с жестом брезгливости, словно они тут, перед ним. И, увлекшись, он жестом дает понять о внешности тех людей, у которых «плечи выше головы». Говоря о «горах высоких, которые вершинами касались неба», он устремляет глаза вверх, словно видит их вершины.

      Это разнообразие интонации, мимики, жестов делает его рассказ необыкновенно пластичным, вы словно видите перед собой то, о чем он рассказывает. И публика совершенно входит в роль Дездемоны: она увлечена рассказом мавра.

      Так должно вести этот рассказ. Именно, словно человек видит перед собой и горы и антропофагов. У мавра страшно развита творческая фантазия. Она рисует ему слишком живые образы. Это его и губит впоследствии: он слишком ярко рисует себе картину измены Дездемоны.

      В сцене на Кипре Отелло говорит, что «кровь туманит его мозг». Актер нас должен приготовить к дальнейшему: показать нам образчик ярости Отелло, каков он в гневе.

      В этой сцене Отелло должен вырасти перед глазами зрителя во что-то огромное, могучее. Потому что только в огромном и могучем мы можем понять такую огромную и могучую страсть.

      И актер не должен пренебрегать теми внешними признаками могучести, которыми он может повлиять на толпу, произвести на нее впечатление, заставить ее нарисовать себе Отелло именно могучим.

      Разгневанный Отелло-Сальвини прекращает драку, с такой силой ударяя своей кривой саблей, что шпага вылетает из рук Кассио. Эта сила властного жеста в связи со сверкающими глазами, с львиным рыканьем его голоса, – рисует нам какую-то колоссальную фигуру.

      Но вот на шум выбежала испуганная Дездемона.

      Обыкновенно исполнители немедленно кидаются к ней и, уже держа ее в объятиях, обращаются к Кассио со словами жесткой укоризны.

      Но нет, это не так. Гнев еще владеет душой Отелло. Он остается на месте и, только указав Кассио на Дездемону, кричит ему с негодованием:

      – Вы испугали даже голубку!

      И затем кидается к Дездемоне. Именно кидается, с порывистостью южанина, у которого вспышка гнева быстро сменяется вспышкой страсти. Со страстью обнимает Дездемону, закрывает ее своим плащом и уводит.

      Именно, – со страстью. Не забывайте, что Отелло отправился на войну сейчас же после брака и, по словам его, «он не проводил ни одной ночи со своей женой».

      Могущество тела и могущество страсти Отелло, – все это нарисовано перед вами.