Кузмин. Надежда Тэффи

ассирийская голова с огромными древними глазами, прожившими многие века в мраморе музейного саркофага, и маленькое, худенькое, щупленькое тельце, с трудом эту ассирийскую голову носящее, и ко всему этому какая-то «жантильность» в позе и жестах, отставленный мизинчик не особенно выхоленной сухонькой ручки, держащей, как редкостный цветок, чайную чашку.

      Прическа вычурная – старательные начесы на височки жиденьких волос, какие-то плоские крендельки – все придумано, обдумано и тщательно отделано. Губы слегка подкрашены, щеки откровенно нарумянены.

      Его можно было без стеснения разглядывать, просто как какое-то произведение чьей-то выдумки. Было сознание, что все это для того и сделано, чтобы люди смотрели, любовались и удивлялись. Иначе какой смысл был бы в таком рукоделии?

      И представьте себе, что все это вместе взятое было очаровательно.

      Конечно, немножко удивляли эти нечеловеческие глаза. Они были особенно некстати, когда он пел свои легкомысленные, легковесные и жеманные стихи-бержеретки, слегка шепелявя и заикаясь.

      Любовь не знает жалости,

      Любовь так зла.

      Ах, из-за всякой малости

      Пронзает стрела.

      Казалось, что этим ассирийским глазам неловко, что при них поют «такое».

      Ах, можно ль у Венерина колодца

      Стрелой любви, стрелой любви не уколоться.

      Маленькие руки перебирают клавиши, манерно изгибается худенькое тело. Глаза целомудренно опущены. Да, конечно, им неловко. Немножко стыдно…

      Любовь нам ставит сети

      Из тонких шелков.

      Любовники, как дети,

      Ищут оков.

      – Когда же это дети ищут оков? Странно.

      Но это никогда не удивляет, потому что это прекрасно. Это ново. Это необычайно. Разве когда-нибудь где-нибудь было что-нибудь подобное – вот такое сочетание, нелепое, художественно противоречивое и вместе с тем очаровательное.

      Если бы создавать это явление (иначе не назовешь) обдуманно и со смыслом, то для такой ассирийской головы нужно было бы слепить сухое, но сильное тело с длинными, под прямым углом остро согнутыми в коленях ногами и у ног этих положить крутогривого оскаленного льва или даже лучше – двух львов, носами друг к другу, завитыми хвостами врозь.

      …Если бы я был твоим рабом последним…

      Не помню. Что-то про пыль сандалий… Это для ассирийских глаз подходило. Через горечь рабского унижения они могли бы пройти, а вот через бержеретки – только опустив ресницы.

      О Кузмине говорили, что он когда-то был «весь в русских настроениях», носил косоворотку и писал патриотически-русские стихи. Но стихов этих в нашем кругу никто не видал. Его салонная карьера началась с Венерина колодца и сразу была принята и прославлена нашими эстетами.

      Серьезные музыканты хвалили его музыку. Улыбались, покачивали головами.

      – Это, конечно, пустячки, но так очаровательно!

      Вы так близки мне, так родны,

      Что будто вы и не любимы,

      Должно быть, так же холодны

      В раю друг к другу серафимы.

      А ваша синяя тетрадь

      С стихами – было все так ново.

      И понял я, что вот – страдать

      И значит полюбить другого.

      Потом, когда мы ближе познакомились и я уже привыкла к разнобою в его личности, я уже могла просто интересно с ним разговаривать, а вначале я так прилежно его рассматривала, что даже теряла нить разговора.