У порога стою и смотрю в небеса.
Там, на том берегу, не сверкает гроза.
Не живёт там обман, не живёт там порок.
А живёт там любовь, и никто не жесток.
Там, на том берегу, золотистый рассвет.
Бирюзовые горы, и горя там нет.
Там улыбка и смех прописались навек.
Только ангелы там, а людей совсем нет.
Глава первая
Инночка смотрела в окно быстро летевшего поезда, колеса успокаивающе стучали: «Не плачь, не плачь, не плачь». Но слёзы лились потоком, очищая душу и сердце. Она понимала, что так круто повернула свою жизнь, что вряд ли теперь с этим справится, но надеяться ей было не на кого, только на себя.
Как она сейчас понимала героиню стихотворения, прочитанного давно, которое ей перевернуло душу до слёз. Тогда она ещё подумала: «Не дай Бог такого зверя иметь в своём доме, тьфу-тьфу-тьфу…» Не помогло, жизнь распорядилась по-другому, а может, мы предчувствуем, что должно произойти в нашей жизни, кто его знает, и тем не менее она помнила это стихотворение наизусть до сих пор.
О, как продрогла, как помята.
И в мире этом сто потерь.
Идти домой не так приятно,
Когда живёт там лютый зверь.
Он душит, давит, обижает.
И оскорбляет ни за что.
И руки часто распускает.
И деньги требует на всё.
А я живая, просто жертва.
И не уйти мне никуда.
На свете нет приюта чести.
А только мокнут провода.
Зовут они своею песней.
На шею только намотать.
Но я боюсь Господней мести.
И в ад боюсь потом попасть.
Самоубийство – это страшно!
Мотайся с неба до земли.
Не отпоют тебя, нет, в храме.
Зароют просто, без мольбы.
И как мне жить, скажите, люди?
Я под дождём мокра, как дождь.
Стою я здесь на перепутье.
Никто не может мне помочь…
Стекают струи, я промокла.
Дрожу от холода одна!
О, если б знали, как рыдает
Моя несчастная душа…
***
Двое маленьких детей (пяти и трёх лет) спали на верхней полке общего вагона, а она спать не могла, так как боялась, что они упадут, и охраняла их сон как всякая мать.
Ну надо же, ещё вчера всё было более-менее в её жизни: свой дом, доставшийся от родителей, которые уехали на север к сестре в гости да так там и остались. Отец сказал: «Лучше помру на севере, сохранюсь хорошо до всеобщего воскрешения. Хоронить меня только здесь, слышали? На Украину не везите, прокляну!»
Инна усмехнулась про себя: «Старый что малый».
Вспоминала события вчерашнего дня.
Вроде всё было более-менее хорошо: и любовь, и свадьба, и детки пошли, но потом – как в сериале: предприятие мужа закрылось, и он остался без работы, высшего образования у него не было, был он токарем на заводе, а теперь промышлял разными заработками, как говорится, что Бог пошлёт. Часто денег было очень мало, а другой раз хорошо, но вот парадокс: чем меньше он зарабатывал, тем больше пил. На водку деньги всегда находились, и агрессия росла в геометрической прогрессии, чем меньше, тем больше злости и поиск виноватых. А кто больше всех виноватый? Конечно, жена. И вот радостная и спокойная жизнь закончилась навсегда, и как будто тёмная пелена повисла в доме, это было ожидание страха, побоев. Никто не знал, какой папа придёт домой, и дети вели себя по-другому: побегут, разыграются и вдруг испуганно застынут, если где-то раздастся какой-нибудь стук, вдруг папа опять пьяный пришёл домой?! Так вот и жили, если это можно было назвать житьем.
В этот раз муж приполз такой разъярённый, что она сразу увела детей на второй этаж и уложила их спать не раздевая, оттуда можно было спуститься в сад, если что, а сама пошла на заклание, надеясь уложить дебошира спать. Но не тут-то было, началась бойня с киданием тарелок и прочего, но, как Инна ни пряталась и ни уговаривала, дошло до ног, и, когда она получила очередной удар в живот, она поняла, что, если она не убежит, убьёт, и, схватив тяжёлую табуретку, запустила в мужа. Попала ему по голове, и он рухнул как подкошенный, захрипел, повернулся на другой бок и захрапел, как бульдозер, спокойно и ровно, как будто дали снотворного.
Инна перекрестилась, быстро вскочила, умыла кое-как окровавленное лицо, схватила сумочку, в которой хранила документы, деньги и свои нехитрые украшения, быстро оделась, разбудила ничего не понимающих детей, быстро их одела и на попытки спросить, куда они, ведь уже темно, только приговаривала:
– Тише,