Философия черепа. Margäroth

дано в интеллектуальной издательской системе Ridero

      Философия черепа

      Munn te na Rahhna,

      Munn te na koii Rahhna,

      Munn te ne ii Rahhne sinne,

      Munn te ra kra viir.

      Иногда судьбу выкашивают. Мама говорила, что судьба подобна ломкому волосу на гриве строптивой лошади, или же не менее хрупкому колоску в засеянном поле – никогда не знаешь, в какой момент придёт жнец или парикмахер, чтобы одним лишь взмахом подвести итог. Это всё неоспоримо так, но иногда судьбу выкашивают. Проводят ужасной расчёской через лес растущих вверх сталагмитов, чтобы завершить те, что уже отжили своё.

      Урихет был особенно красив в этот день. Старинный город сверкал своим празднеством, жужжащим заревом огней и флагами, развешанными в его узких улочках вдоль обветшалых старых домов. Даже лужи, собравшиеся в выбоинах дороги после небольшого холодного дождя, выглядели как-то по-особенному гипнотически, словно заманивая усталых путников в объятия города и его древнего веселья. Я шёл среди всей этой пляски бликов и пестрящих цветов в направлении горы, у подножья которой город и был некогда основан, и самая манящая, загадочная и древняя его часть располагалась именно там.

      Я смело следовал пути, указанному в завещании таинственного предка, который жил здесь ещё до того, как затхлость местных перспектив вынудила моих родителей перебраться в более населённые части Европы. Местные жители словно вымерли давным-давно, ни одна душа не металась по узким улочкам неприкаянной, все как один разошлись по домам, как будто в предвкушении. Как будто языческие празднования могли что-то изменить в их жизнях, словно завтра не угрожало наступить также безжалостно, как и паук подступает к запутавшейся в его сетях мошке.

      Я постучал в толстую сухую дверь, древесина которой пропахла салом и копотью, которые были неотъемлемым атрибутом ещё до того, как монголы вознамерились покорить континент. Спустя некоторое время мне открыл дряхлый старичок. Стоя на пороге, он осветил меня древней масляной лампой и принялся разглядывать. Сухие немощные глаза впивались в каждый лоскут моей одежды, в каждую черту моего лица. Наконец, удовлетворив свои сомнения, он кивнул, приглашая меня войти в жилище.

      Когда мои глаза привыкли к освещению, кусающему зрение после уличных сумерек, у меня появился шанс рассмотреть интерьер. Жили эти люди и вправду бедно, стены были голые, как в пещере или же домах раннего средневековья, мебель грубая и самодельная. Однако во взгляде старика я не увидел ни малейшего стремления к чему-то иному. Жестом он предложил мне сесть за массивный, грубо выточенный стол. За всё это время он не проронил ни одного слова, но я списал это не то на молчаливость здешних нравов, не то на возможный обет молчания, ибо культура этих людей знала подобные практики.

      Особенно в случае похорон. В целом дом выглядел и пах также уныло, как если бы в нём недавно бальзамировали усопшего. Благовония, сделанные из редких местных видов растений, призванные заглушить сладковатый запах гниения, ещё витали в воздухе. С одной из кроватей, стоявших в ряд в соседней комнате, ещё не убрали пожелтевшие от пота умиравшего простыни, запечатлевшие позу его последней агонии.