Повышенная облачность. Алла Вельц

олько недель плотной стеной стоял туман. Он проник в дома и почтовые ящики, в шкафчики для посуды и даже в чашки с утренним кофе. Не было видно ни земли, ни неба, только силуэты – домов, деревьев, людей. Они проступали, как воспоминания со дна ванночки с проявителем, и снова растворялись в молочной пелене.

      Улицы пахли церковью – свечами и холодным камнем. По пути на работу он увидел четырех мужчин на костылях и четырех очень беременных женщин. На тротуаре лежал маринованный огурчик, целый, но уже подвядший и жалкий. В приоткрытой двери казино стоял огромный охранник в бордовой рубашке и ел морковку. Из-за угла неожиданно вышла овчарка, она терпеливо несла домой две сардельки, завернутые в пакетик. За собакой семенила старушка с остальными покупками. Двое мужчин увлеченно обсуждали набитыми ртами красивое здание, указывая на его выдающиеся части надкусанными кусочками пиццы. Уже достаточно на сегодня.

      В пустом пассаже его обогнал громко поющий человек в деловом костюме и слишком больших наушниках. В окне одного из номеров дорогой гостиницы была протянута веревочка, на ней сушились две застенчивые пары черных мужских носков. Мимо промчался трамвай, с группой малышей внутри – каждый на своем сиденье. Снаружи это выглядело так, будто трамвай с утра, перед работой, заехал в лес по грибы. И так без конца, без конца.

      Перед сном он непроизвольно перебирал в уме эти незначительные происшествия и рифмы. Зачем он замечает такую ерунду? Те, кому он пытался о ней рассказывать, довольно быстро отваливались. Как и те, кто не понимал его жесткой иронии, хотя у нее всегда была глубокая бархатная подкладка. Его заполняла ужасная пустота после первой же непонятой шутки. Становилось скучно и как-то неудобно в груди. Ощущение было таким же неприятным, как волокно рыбы, застрявшее между зубами. Или как кожица красной смородины, прилипшая к нёбу. Как стелька, съехавшая к пятке: идти можно, но пальцы постоянно ощупывают ее край. Точно так же, как язык непроизвольно исследует пустоту на месте бывшего зуба. Ну хватит уже.

      Он не успел выпить дома ничего теплого, поэтому всю дорогу чувствовал себя несчастным. Перед тем, как свернуть в свой проулок, он зашел на фермерский рынок – купить ватрушку с каплей абрикосового варенья по центру, времени поесть с утра тоже не нашлось. Молодая продавщица, сама как булочка, свежая и мягкая, налила ему стаканчик горячего какао в подарок. Это было так вовремя и так неожиданно, что у него запотели очки. Но он был из тех людей, которые беззвучно чихают в локоть и зевают с закрытым ртом, – так что она этого не заметила. Но ей это было и не нужно.

      Он свернул в подворотню и отпер свою каморку. Летом можно было работать с открытой дверью, но сейчас уже было холодно, поэтому он закупорился в оранжевом тепле и приоткрывал окно, только когда слышал шаги. Это было так странно – все из-за тумана – как лица его клиентов проявлялись за стеклом. Как они безмолвно протягивали ему свои богатства – словно гадалке, словно платили дань. Говорить было не обязательно, он знал, что делать.

      Крепкий мясник всегда приносил с собой стальной запах крови. От мальчика с коньками пахло мылом с ромашкой. Швея с веселыми глазами была насквозь пропитана жареным луком. Маникюрный набор увядающей красавицы хранил запах ее сигарет. Сегодня пришла незнакомая старушка с парящей над головой прической, протянула добротные старые ножницы и внимательно посмотрела на него. Он сидел спиной к окну, чтобы искры от точильного станка не вылетали наружу, но все равно чувствовал ее пытливый взгляд. Она исследовала его рубашку, серебристые волосы, палку в углу, стопку книжек, гроздья зонтиков, зацепившихся за стену. После больших гроз он подбирал зонты, брошенные разозлившимися мокрыми хозяевами, и чинил их, когда никто не маячил за окном. Некоторые продавались, но многие так и оставались в каморке. Они тосковали по большой воде, поэтому он по очереди выгуливал их под дождем. Совсем загрустивших он намеренно забывал в трамвае, чтобы их подобрали и снова дали шанс раскрыться на полную.

      Из каморки о жизни вокруг можно было судить только по звукам. Обрывки разговоров, аплодисменты бегущих детских ног, колокольчики дверей, гул невидимых трамваев, совершающих продолжительное усилие на повороте. Радио он почти не включал, ему не нравилось прерывать собой музыку.