Алексей
БОЛОТНИКОВ
ПОЭТЫ МЕСТНЫЕ – МЕССИИ…
Другу, поэту
Одна тысяча девятьсот семьдесят первый… или второй… Не помнишь, Леша?..
Ясным осенним днем, когда земля устлана золотом листьев, свидетельствующим о завершении очередного природного цикла (не от этого ли ощущения исполненности предназначения: именно осенью к нам нисходит Муза?), ты объявился в редакции многотиражки Иркутского политеха. Высокий, худощавый, пижонистый… В костюмчике, ладно сидящем, с уверенным взглядом, с солидным портфелем – такого трудно не заметить (и ты это знал). Но главное, что заставляло задержать взгляд дольше обычного, – это твоя улыбка. Улыбка знающего себе цену баловня, уж если не судьбы, то женщин… Во всяком случае, я так ее тогда расшифровал. И в нашу компанию одержимых словотворчеством ты вошел легко, естественно, с пониманием наших споров, но не спускаясь до панибратства.
Кроме тех студенческих лет наши жизненные пространственные орбиты больше не пересекались. Но те годы, когда мы оба в студенческих аудиториях постигали науку поиска полезных ископаемых, ты – рудных, я – нефтяных, а в редакционной комнатушке учились чувствовать магию Слова, накрепко остались в памяти. Тогда мы завидовали тем, кому выпало прожить бурные годы конца девятнадцатого и начала века двадцатого, тайно и явно тоскуя по пестрому миру литературных кружков, с упоением произнося загадочно-манящее: «футуристы», «декаденты», «имажинисты», «акмеисты», «Серапионовы братья»… И нам казалось, что именно, да нет, не именно, а только в таких кружках, в такой обстановке, где неистово терлись, искрили разрядами, дурманили головы словооткрытия, словотворения, и можно стать настоящим писателем… И родился наш тайный для остальных (впрочем, о котором – по секрету всему свету – рассказывать не возбранялось), а спустя время признанный властью опасным для окружающих «Хвост Пегаса». Почему «Хвост»?.. Не забыл?.. После золотой русской прозы девятнадцатого и серебряной поэзии начала двадцатого века все сидалищные места на этом скакуне были уже заняты… Мы надеялись, что зацепиться за хвост до нас никто не догадался…
Кто из нас остался верен Слову спустя десятилетия?..
…Я так и не вышел в свое «поле», с дипломом горного инженера, специалиста по бурению нефтяных скважин, пришел в газету. А после службы в разных газетах Сибири и Северного Кавказа, после перестройки и по пришествии нового строя – свое дело, свои газеты, журналы, книги…
Ты отдал геологии, поиску богатств, зримых и приносящих нынче барыши не столько умным и честным, сколько ловким и хитрым, двадцать лет. Пока не грянула перестройка. И еще четыре года посвятил радиожурналистике. Оттуда у тебя мастерство декламации, и там начало твоего театра поэзии, который радует друзей и почитателей в интернете. И вот весь двадцать первый век ты живешь в своем родном сибирском селе, находя в нем пищу для творчества, отважившись даже выпускать деревенский альманах… Ты пришел вновь к Слову.
Или не уходил от него…
Кто еще?..
Валера Дмитриевский… Он умудрился совместить и восторженную любовь к геологии, и интимную связь со Словом. Сколько месторождений открыл – не знаю, а вот два (или уже больше?) поэтических сборника издал в Иркутске. Есть просто замечательные стихи.
Баяр? Да, несомненно… Баяр Жигмытов все годы уверенно шел по избранной тропе. Правда, она не была прямой, как полет стрелы. Впрочем, и у нас с тобой изгибов не меньше. Но Баяр был участником многих региональных совещаний молодых писателей, восьмого (последнего) Всесоюзного в 1984 году в Москве (нежданно-негаданно мы там встретились) и первым вступил в профессиональный Союз писателей. А потом, уже в новой России, и большим чиновником побыл, и кандидатскую диссертацию защитил, и секретарем Союза писателей стал…
Лунноликий!
В улыбке подобный луне, улыбаешься
и безмолвно взгляд опускаешь
в беспредельной любви к аргамаку.
Милый друг мой!
Тоскует седло по тебе,
Убивается-бьется птица в окне.
Наклоняется мама головою к полыни и маку.
Рыжий конь по Боргою летит, как стрела,
Сквозь отар вечеряющих шепоты…
Ты уехал, Баяр, поклониться спеша.
Прислониться щекой дорогому улусу.
Ты уехал.
Твой скорый, спешащий в Пекин,
Перекинулся за горизонт.
Ты ушел.
Но осталось вино на столе.
Мы остались при нем
околачивать груши
самых спелых времен.
Когда ты написал это стихотворение? Что послужило поводом?..
Впрочем, не это главное. Главное, что оно не подвластно