Осторожно она поднесла серенькое острие к бумаге: вот это первое соприкосновение графита с шероховатой поверхностью самое опасное…ой. Блин, так и знала: карандаш оставил нежный контур Васькиной щеки – ямочка, изгиб и выше, к синей тени виска… Васька проявлялся в любой миг, везде, стоило только моргнуть: в трещинах на потолке над ее кроватью, в рисунке обоев, в изгибе стволов и веток деревьев, в траектории полета баклана над Невой – да вот только что, в маршрутке: дождевые капли по стеклу поползли чуть вбок и нарисовали дрожащий Васькин профиль – будто он плачет, бедный, плачет опять… А тут щека эта, висок… Пусть пока побудет. Надо искать стерку. Или не надо? Закусив губу, прищурившись, она провела твердую, точную, грязную линию мужского торса, потом – второй бок, посмотрела, куда пойдет линия бедра… Дело пошло. Штришочки-черточки. Растушовочка. И мышцу – четче, четче, чтоб дрожала: его ж рвут на куски, этого каменного мужика. Битва жизни. Но взгляд невольно притягивала Васькина щека на краю листа: как бы скорей дорисовать ушко, жесткие белые волосы… тонкую шейку… Стоп, дура. Кабана этого древнего давай рисуй.
Мимо проходили, зябко кутаясь, то студенты, то преподы – никому, к счастью, не было до нее дела. Ну, рисует девчонка с подготовительных – так тут таких полно. От визгливой мелочи с детских курсов – до бледных старшекурсников. Вот, метров за десять от нее хилый парень приволок аж мольберт выше себя ростом, и на бумаге там у него – будто увеличенная фотка куска этого пергама. Хилый – он безопасный. На богомола похож… Молчит, сопит, горбится, ничего кроме рисунка не видит… Она посмотрела на свой лист с куском серого мужика: в общем, годно. Но еще полно работы. Ваську только надо убрать, чтоб не отвлекал, бедный, и она быстро, боясь задуматься, стерла его. Васька отомстит, конечно, вылезет – сколько она рисовала и рисовала его, братика ненаглядного, а ему все мало. В папке вон половина рисунков – Васька, Васенька. Отовсюду лезет. Жить хочет. Ладно, вечером нарисуем…
Запах. Вдруг. Нежный запах лимончика и сказки, и еще чего-то…как ясный день, как белые цветы на солнце… Она подняла голову и вслед за ароматом проводила взглядом великолепнейшую златовласую красавицу: рослая, нежная до сияния девушка, уверенная – и ноги от ушей. А грудь… Подрагивает под белым трикотажем, кружавчики просвечивают. Мурка поплотней застегнула джинсовую куртку, чуть поддернула ее вверх, чтоб там, где розовые прыщики под пуш-апом, образовалось побольше объема. Посмотрела вслед красотке – какие ноги! Какая задница – ну, богиня с постамента в Летнем саду! А у Мурки и зада-то как такового нет, одни кости – сидеть больно, к шестому уроку изъерзаешься. Вот восемнадцать лет – есть. В марте исполнилось, и класс, на детской площадке за школой, отметил пополнение обоймы совершеннолетних. Пиво дрянь было, правда, но на лучшее денег не было. Ребята и не обиделись, поржали, попили, подарили дешевую коробочку коротких цветных карандашиков из «Буквоеда» напротив школы и один нарцисс. Мурка чуть не заревела, но удержалась как-то. А других подарков не было. Бабка и знать не знала, наверно – хотя, говорят, это она ее таким дурацким именем наградила – «Марта»…Отец, понятно, не вспомнил, мать… Да ну ее. Мурка сама себе день рожденья отметила: насчитала монеток – купила пакетик ирисок в желтых фантиках, Васькиных любимых, и сидела тихонько в комнате, рисовала подаренными карандашиками Ваську: как если б он был живой, настоящий, смеялся бы, нарядный, и они отмечали бы ее день рожденья так, как в прошлом году… Стоп. Нельзя.
Ладно, вечером дома надо его в цвете нарисовать. От этого решения сразу стало легче. Ох, ну как все же холодно-то! Она погрела ладошки дыханием, мрачно глядя на уходящую в сумрак громаду Пергамского алтаря, и снова взялась за карандаш. …Про что это мы только что так хорошо думали? А, про восемнадцать! В смысле, толку-то: восемнадцать есть – а зада нет. То есть зад – как у Васьки, тощий. А не какой должен быть у взрослой, вроде как совершеннолетней девушки. А что поделаешь? Она – такая: мелкая, тощая. Восемнадцать никто не даст.
Она невольно снова посмотрела вслед божественной заднице в дорогих джинсиках-скинни. Лучше б не смотрела: навстречу златовласке спешил крупный, веселый, длинноногий рыжий парень в белой фуфайке, сиял глазами, зубами, вихрами, бородкой. Светился золотом в этом сером сумраке – как бог. Мурка хотела что-нибудь злобное подумать и про него – но почему-то не вышло. Уж больно он был хорош. Такой тяжеленький, литой, красивый, большой – и видно, что добряк. Или