Гуляев, по счастью, не знал, для чего эта глухая стенка поперек лагеря, а то бы сразу лег и помер от голода. Тогда порядки были простецкие: не хочешь работать – не дадим жрать. Литературоведы жрать хотели. Пару дней поголодали – и захотели. И вспомнили, что умеют держать в руках не только стаканы. Когда узнали, что, если один отлынивает, голодать будет вся бригада, они еще и мордобой вспомнили.
Охрана держалась в стороне. Ей только этого и надо было – нагнетать общее озверение. В идеале – перессорить всех со всеми.
Тянуть колючую проволоку Гуляеву пришлось в паре с писателем-фантастом, каким-то пришибленным, спавшим на ходу, и тот порвал ему «колючкой» ладони. Когда писатель в первый раз не вовремя дернул проволоку, Гуляев на него прикрикнул. Во второй раз – подошел, показал царапину и объяснил, что так делать нельзя. Фантаст молча кивнул – и через минуту снова дернул. Гуляев, который сам уже из последних сил держался, чтобы не загрызть кого-нибудь, дал ему в морду, свалил наземь и принялся пинать. Фантаст катался по грязи, закрывая руками лицо. Бригада стояла полукругом и одобрительно наблюдала. А потом, когда Гуляев остыл, фантаст кое-как поднялся и ушел. Ушел в зону А.
«Твою мать, что ж я наделал-то…» – буркнул Гуляев, провожая его взглядом.
«Не бери в голову, – сказали ему. – Он и так уже спекся. Днем раньше, днем позже…»
Но с этого момента никто в бригаде ни на кого даже голоса не повысил. И работали дружно на загляденье. Только все равно забор вышел такой же кривой и косой, как лагерная судьба художника Гуляева.
Когда строили, гадали, что за забором будет. Тут бараки, там бараки, никакой разницы. Думали, «женская» зона. Оказалось – зона Ц. Настоящий концлагерь из тех, где «девять плачут, один смеется».
Гуляев провел там в три приема месяц, дольше всех. Сам не понял, как так вышло. Он бы и не знал, ему Генка Бергман сообщил по большому секрету. Гордись, сказал. Рекордсмен лагеря: дольше всех в зоне Б, дольше всех в зоне Ц, и вообще последний, кто остался из первой партии.
Неужели последний, не поверил Гуляев.
Так точно: остальные либо уже давно несут пропаганду в массы, либо сейчас в зоне А отъедаются, либо в земле отдыхают.
… Гуляев шел вдоль забора и поражался его уродству. За забором вдалеке кто-то надрывно кричал, но это Гуляева не волновало. От настоящей боли не кричат. От настоящей боли глаза на лоб, и задыхаешься. От нее сдохнуть впору. А вот забор некрасивый феноменально. Гуляев умел ловить красоту даже в полном безобразии, он мог черт-те что так схватить, под таким углом, в таком свете, чтобы выглянуло из дурного прекрасное. Это было и в профессиональном смысле интересно, и просто жить помогала редкая способность «видеть позитив» – так обзывали гуляевский дар журналисты. Позитив? Да ну. Он просто видел людей и вещи как они есть. Вот забор этот поганый, например.
Гуляев подозревал, конечно, что он малость не такой, как все. Только одно дело рисовать яркие образы и слышать от зрителей, что ты «видишь мир под особым углом». Совсем другое – когда пришли друзья, и ты вдруг оказался уникумом, одним на много миллионов, который их видит. И может другим показать, насколько они страшны.
Гуляев нарисовал друзей. И в двух словах приписал: не друзья они вам, а паразиты. Интернет уже фильтровали, но картинка успела разлететься по всей планете. А назавтра за художником пришли красивые молодые полицейские с гладкими довольными лицами. Непреклонно вежливые и убедительно улыбчивые.
Они все время улыбались, эти, принявшие друга. Им было хорошо.
Полицейские объяснили художнику, как он ошибается, и предложили ему на выбор три статьи УК, 129-ю, 130-ю, 282-ю. Или все вместе. Или быстренько принять друга по-хорошему. Художник только посмеялся, а зря. Он тогда еще не понял, до чего все в стране переменилось. Как теперь все будет быстро и эффективно. Понял, когда было уже поздно бежать.
Через неделю он стоял под дождем посреди чистого поля, обнесенного наспех поставленной изгородью из колючей проволоки, и таращил глаза на красивый решетчатый забор зоны А, правительственного санатория. К вечеру он уже помогал возводить бараки. Днем позже ему приказали строить некрасивый забор.
В лагере тогда было всего-навсего человек сто таких же «клеветников», «оскорбителей» и «разжигателей вражды к отдельным социальным группам». Правда, друзей видеть никто из экстремистов не умел, они так, путем умственных сопоставлений до верных выводов дошли. Или органолептическим методом, как уверял профессор Леонов. Говорил, что от человека, принявшего друга, за десять шагов несет гнилью.
Лагерники посмеивались, а Гуляев профессору сразу поверил. Он – видел. Этот – чуял. Должны были найтись и другие. И нашлись. Генка Бергман испытывал к принявшим друга чисто тактильное отвращение: не мог допустить и мысли, чтобы прикоснуться.
Хотя выглядели они, эти «новые люди», безупречно. И