Я в очередной раз проснулся перед рассветом, чтобы выйти за лагерные стены. Дозорные, как всегда бдительные, внимательные, но уставшие к концу смены, приветственно вскинули руки, приоткрыли ворота. Я ответил коротким кивком, вышел из лагеря. Не спеша прошелся вдоль крепких стен, безразлично рассматривая башни, частокол, ров и вал. Повернул к берегу Ауфида, чтобы там с головой погрузиться в свои думы.
После разгрома легионов Красса мы взяли форсированный марш, прочь из Брундизия, к северо-западу. Через несколько лиг свернули с Аппиевой дороги, обогнули побережье Адриатического моря, остановились в устье Ауфида. Я искренне верил, что воспользуюсь неразберихой, оторвусь от Лукулла, не сумевшего высадиться в брундизийском порту. Переход облегчал приход весны. Таял последний снег, в прошлом остались морозные ночи, с моря дул теплый ветер. Предвестником настоящей весны стали первые побеги на деревьях, пусть ночами мы все еще кутались в плащи, а изо рта шел густой пар. Весна забирала свои права, жизнь повстанца стала гораздо легче. Я рассчитывал, что вместе с отступающими холодами на смену черной полосе неудач придет белая полоса везения и громких побед.
Мы передвигались стремительно, налегке и покрыли расстояние от ворот Брундизия до устья Ауфида за три полных дневных перехода. Здесь я оборвал наш марш-бросок. Убегать дальше не было никакого смысла. На берегу реки, не имея перед собой дальнейшей цели нашего марша, я принял волевое решение остановиться. Лагерь разбили на возвышенности, заняв стратегически выгодную позицию. Куда бы я ни шел, как далеко бы ни отвел войска, римлянин рано или поздно нагонит нас и навяжет бой. Факт, который необходимо было осознать и принять. Чем раньше я бы это сделал, тем больше времени у нас оставалось подготовиться к схватке.
Буквально из ничего на холме выросла крепость. Наш лагерь расположился всего в нескольких милях от небезызвестной римской колонии Канны, и появление под боком горожан повстанцев привело местных жителей в ужас. Люди помнили легенды о Ганнибале, некогда наголову разбившем армию римских консулов, и долгое время опасались покидать Канны, несмотря на мой строгий запрет гладиаторам трогать горожан.
С тех пор минуло двенадцать дней. В лагере вырос гарнизон с внушительным частоколом, глубоким двойным рвом и валом. Несколько сот палаток из крепких коровьих шкур спрятались за массивной стеной из бревен молодого дуба. Строили на римский манер, палатки делились на сектора, были выделены две центральные улицы и несколько переулков поменьше. На четвертый день гарнизонная стена замкнула лагерь кольцом, выросли дозорные башни, по типу тех, что я видел на линии Красса в Регии. Мы возвели неприступный лагерь, и очень скоро к нашим стенам начали стекаться италики, затаившие злость на римлян после гражданской войны. Местные в своей обиде готовы были помочь любому, кто выступит против существующего режима. Их нисколечко не смущала дурная слава восстания и грозный нрав гладиаторов. Первыми к стенам нашего лагеря явились менялы и шлюхи, коих я не раз замечал выходящими из палаток своих бойцов. Возможно, прав был Веспасиан, который, как бы это странно ни звучало, только через полтора века скажет, что деньги не пахнут. Местные охотно брали деньги из наших рук, заключали сделки, поэтому за две недели нашего пребывания в устье Ауфида повстанцы обустроились, закипел быт. Несмотря на мой отказ от идеи повстанческой казны как от лишнего груза во время длительных и утомительных переходов, карманы многих гладиаторов были забиты сестерциями под завязку.
Вечером пятого дня разведка сообщила, что Красс не менял маршрута и ведет свои войска в Рим. На следующий день стало известно, что мы оторвались от Лукулла, который вместе со своими легионами до сих пор не покидал Калабрию. Очень скоро вести об этом распространились по лагерю и окончательно умиротворили моих бойцов. Никто из них, включая Рута и Тирна, не разделял моих опасений, что умиротворенность эта обманчива. Для гладиаторов лагерь был единственным за последние несколько месяцев шансом перевести дух, на какое-то время забыться, отстраниться от реалий военного времени с помощью вина и женщин. Я же видел в лагере шанс переосмыслить произошедшее с тех пор, как я попал в мир, ставший для меня родным, настоящим и, как мне казалось теперь, таким понятным. Однако мысли, посетившие меня в первый же вечер, едва не свели с ума. С остатками своего войска я оказался зажат между губок одних больших невидимых тисков.
С одной стороны, над нами нависла угроза Лукулла. Варрон предпринял неудачную попытку захода в брундизийский порт, после чего высадился в порту одного из калабрийских городов, обогнув побережье. Там полководец приводил свои войска в полный боевой порядок, готовился к выступлению, сподручно собирал информацию о нашем местоположении и возможностях. С другой стороны, никуда не делся Красс. Марк Лициний подступил к Риму и вступил в жесткие переговоры с сенатом, лишившим богача полномочий в этой войне. Стоило Крассу выправить свое положение, вернуть себе прежние регалии, как он вновь с головой окунется в нашу незаконченную войну. Тщеславный, самонадеянный, Марк Лициний не даст Варрону Лукуллу шанса поставить точку в подавлении восстания. С проконсулом у нас остались личные несведенные счеты. Размышляя, я понимал, что скоро невидимые тиски сомкнуться.