А этот, пока он совсем не захирел, я придумал объединить с несколькими другими, и сейчас, приступив к нему, даже не представляю, что, в конце концов, получится.
Я всегда мечтал, чтобы рассказы мои начинались как бы исподволь, но сразу захватывали. Это как в самолете, ты пристегнулся, несешься по взлетной полосе, думаешь, что еще есть возможность выйти, а потом миг, ты уже в воздухе, летишь, уже никуда не выйти и не деться никуда.
Вот так бы и рассказ суметь начать, чтобы захватывал вмиг, чтобы только слово прочел, а уже в полете, читаешь, пристегнут, не оторваться.
… Ну и концовка… Всегда позитивная, счастливая, немного ироничная. Типа: они полюбили друг друга, поженились. Жили долго и счастливо. И умерли в один день. Он от горя от ума, она от любви к нему. Похоронили их в одной могиле. Ее снизу, его сверху. Женщин все-таки надо закапывать поглубже…
…На двадцать первый день своего проживания в поместье Веисага Радьлэ вдруг заметил выставленную на него нижнюю челюсть смотрительницы. Смотрительница спустилась на лифте с механическим приводом c третьего этажа усадьбы на первый, на очередной обход поместья, бросила взгляд на лежавшего на печи с ноутбуком в руках Веисагу, челюсть ее так и вытянулась вперед, словно на чудо какое засмотрелась. "Лежишь, Веисагушка-Емелюшка, уже двадцать первый день, между прочим, молодожен хренов!" – прочитал ее мысли Веисага, улыбнулся в душе.
Конечно, без своей верхней половины сказать все это у челюсти не получилось бы, но промолчать об этом она могла вполне красноречиво. И Веисага бы тогда растерялся. Пока молчит, а потом ведь скажет. И что делать? Ведь надо будет отвечать, подумал Веисага, а что ответить?
"Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять!"
Досчитать до пяти было методом Веисаги, позволяющим ему сосредоточиться. Просчитав про зайчика до пяти, он становился решительным, даже дерзким, мог ответить, постоять за себя. Еще в школе, на уроке внеклассного чтения, когда каждый выходил к доске читать какие-то стихи, Веисага вдруг осознал, что не знает стихов.
– Гуд монинг, гуд монинг, гуд монинг ту ю, гуд монинг, гуд монинг, ай эм гляд ту си ю! – четко выговаривая каждое слово, продекламировал Веисага.
– А не по-английски знаешь? – спросила недовольно учительница, выбросив вперед нижнюю челюсть. Он чувствовал, как она его не любила.
– Могу! – ответил Веисага, закипая дерзостью. – Дались ей стихи, – думал он про себя, – ну не люблю я стихов, не запоминаю, что с того.
– Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять, – сделав паузу, посмотрел на класс. – Во поле береза стояла, как бы мне кудряву заломати, – концовку Веисага пропел.
Класс хохотал.
– Садись! – сказали Веисаге.
Веисага сел, положив подбородок на ладони, неотрывно смотрел на учительницу, и как она могла когда-то казаться ему красивой.
Женщин он стал чувствовать рано. Он слышал и чувствовал женщин. С ними ему было легко и сложно одновременно. И про своих одноклассниц знал все, словно видел их всех насквозь на много лет вперед. Только старость их увидеть не удавалось. Не хотелось!
Про смотрительницу, родственницу жены, он понял с первого взгляда – незлая, властная женщина, слова поперек не скажет, но думает совсем не в унисон. Из другой породы сотворена, четкая, "без сучка и задоринки". Он посмотрел смотрительнице вслед, она шла к дальней комнате, потом перевел взгляд на ее ноги в новых, мягких бесшумных тапках. Пятка узкая, осанка гордая, сейчас, прежде чем скрыться, обернется, поймает мой взгляд на своих ступнях, взгляд надо убирать. Она обернулась, снова выдвинулась челюсть. Его трактат о пятках был им написан еще в девятом классе. Красивые ножки начинаются там, где заканчиваются, с пятки. Если пятка узкая, то и ножки красивы. Самим фактом написания трактата он как бы вел беседу с классиком: "…Только вряд во всей России целой найдете вы три пары стройных женских ног." "Ужель и через сто с лишним лет не найти? – думал Веисага, – ужель их эволюция не коснулась?" Но ворошить свой трактат он не стал. Теперь можно начать разрабатывать трактат о челюсти, сказал себе Веисага, усмехнувшись.
Сейчас,