Когда-то они обращали эти ласки друг другу. Она оберегала его от невзгод теплом своего присутствия и ровным дыханием во сне. Иногда они засыпали. И его начинал мучить один и тот же сон. Ему снилось, что он в огромном многоэтажном здании и везде люди. Они постоянно движутся вверх и вниз и во всех направлениях на бесчисленных эскалаторах, лифтах и лестницах, иногда сталкиваясь друг с другом, тщетно пытаясь остановить движение, чтобы остаться вместе.
Первый раз он увидел ее на эскалаторе, когда она медленно проплывала мимо. Он коснулся ее руки, и их взгляды встретились. Чтобы продлить этот момент, им пришлось обоим долго идти против движения. Когда он почувствовал изнеможение, он проснулся. К этому времени они уже были женаты, кажется, пять или семь лет. Именно тогда он заметил пустое пространство между ними. Оно было всегда, и, на самом деле, это было главным условием при выборе их первого совместного приобретения – кровати, старинной деревянной конструкции, больше похожей на ковчег. Их ковчег был прочен, надёжен и просторен, но, когда там появилась пустота, ее стал заполнять пёс каждое утро вот уже десять лет. Время от времени возвращаясь в сон, он уже больше не встречал ее. Поначалу он искал, перепрыгивая с эскалаторов на лестницы. Он пробовал заходить в переполненные лифты, но среди многочисленных взглядов он так и не смог найти ее лица, которое светило и оберегало его так нежно от удушья серого тусклого дня.
Однажды, когда уже стало невыносимо, он сказал ей, что ужасно страдает от отсутствия солнца, он пытался сказать, что все кончено, осталась пустота, но она подумала, что он говорит о погоде.
(2)
Хастингс
Он жил в этом городе больше двадцати лет, и, хотя он был иностранцем, местные жители привыкли к нему так же, как к новому пирсу, который построили вместо старого сгоревшего.
Он жил в трёхэтажном узком доме, который, казалось, был подвешен своей задней стеной прямо к скале, поэтому из окон фасада открывался вид на море сверху. Можно было часами неподвижно просиживать у окна, как у киноэкрана, и медитировать, наблюдая за неподвижностью времени.
Эти окна хорошо было видно с берега. Справа от большого синего дома они темнели, как глазницы воина – защитника города. Улица, ведущая к дому, была непроезжая, крутая и петлистая. Весь городок размещался вокруг невысоких скал карточным веером, так что дома не перекрывали друг друга. Прогуливаясь, он то и дело натыкался на знакомых, перекидываясь приветствиями. Никто толком не знал о нем ничего. Вроде был женат, но жены никто не видел. Вроде бы работал, но никто не мог точно сказать где. Его видели часто сидящим в пивнушках, и иногда, по понедельникам, в полупустом зале местные музыканты играли только для него очень хорошую музыку. Иногда он много пил. Просто что-то накатывало, и он уже не мог остановиться, и тогда в его доме на нижнем этаже долго светилось окно, совсем одинокое в темноте ночи, и оттуда тянулись то печальные, то удалые мелодии на красивом и незнакомом языке.
А когда наконец наступало утро, он вставал поздно и в уютном халате спускался вниз на кухню, и оттуда весь дом наполнялся Адажио Альбинони и ароматами жареного хлеба и кофе. Отдаваясь завтраку и музыке, он был молчалив, задумчив и голоден. Совсем на рассвете кто-то видел его окна широко распахнутыми, и занавески, раздуваясь от ветра парусами, казалось, сорвут дом и унесут в открытый океан.
После горячего душа он отправлялся к морю, чтобы с берега заглянуть в глазницы своего дома и проверить, надёжна ли тайна, только им одним известная. Гигантские альбатросы что-то кричали ему вслед, и у прохожих складывалось впечатление, что он и птицы понимают друг друга.
(3)
Париж
Она взяла меня за руку и увела от открыточных видов Парижа в жилой район неподалёку от Сорбонны.
Дом был большой, старинный. Моя огромная комната составляла весь нижний этаж и французскими окнами выходила в маленький уютный садик, чуть меньше самой комнаты. Надо мной располагалась столовая.
Её итальянец-муж, профессор университета, говорил по-немецки и по-французски. В этот брак они принесли каждый по двое красивых подростков-детей, и за вечерней трапезой над большим деревянным столом сплетался пестрый лингвистический узор из шести языков, на которых они говорили. А после дом превращался в музыкальную шкатулку. Из разных комнат доносились отрывки музыки, которую репетировали дети.
Она передвигалась по дому осторожно, никому не мешая