Сандалики. Алексей Витальевич Мекка

тами. Дед обернулся и спросил:

      – Страшно?

      Я помотал головой и, открыв дверь, прыгнул на пыльную землю. Камни сразу же врезались в подошвы ступней. Со всей этой суетой я и забыл, что оставил маленькие сандалики в салоне.

      – Ну, куда ты?

      Дед по-хозяйски открыл дверь и, захватив с собой мою обувь, принялся меня обувать. Я деловито поднял одну ногу, затем другую, держась за седую голову, пока дед, встав на одно колено, расстегивал и застегивал маленькие кожаные ремешки.

      – Знаешь, что там будет?

      – Нет.

      – Сначала пройдешь в комнату, потом снимешь рубашку, – Я поглядел на свою беленькую рубаху в мелкий синий горошек, потрепал ее низ, будто проверяя качество ткани, абсолютно ничего не понимая. – Тетя отведет тебя к аппарату…

      – А он большой?

      – Еще бы. Большой. Но не страшный. Не бойся, не укусит. – Дед застегнул последний ремешок и встал, выпрямив спину. Он покраснел, пока корячился передо мной. – Поставят тебя перед пластиной и попросят не дышать…

      – А долго?

      – Неее, чего ты. Совсем недолго. Снимок сделают и гуляй.

      – У них там фотоаппарат?

      – Вроде того, только снимает он то, что у тебя внутри.

      – А что у меня внутри?

      – Это уже тебе решать.

      Я не понял, что он сказал, но пожав плечами, сделал вид, что понял. Я часто так делал. Так все делают.

      – Ну, пойдем, мать наверное там уже всех на уши поставила.

      Мне на минуту представилось, что я вхожу в здание, а там все наоборот. Люстры путаются под ногами, а столы со стульями привинчены к потолку, и все ходят на голове, забавно и энергично передвигая ушами. Будто на мелких лапках, двигаясь от одной стены помещения к другой.

      Дед взял меня за руку и повел внутрь. Руки у него были большие и покрытые вздувшимися венами и мозолями. У матери были другие руки. Худые, но сильные. Жилистые. Гибкие и изящные. Такие руки способны на что угодно.

      Женщина с густой копной высветленных волос поинтересовалась, как давно я кашляю.

      – Уже почти месяц. – Мать возбужденно ответила за меня.

      – Больно кашлять? Что-то выходит?

      – Да, кашлять ему больно. Горло все опухает и воспаляется, но мокроты нет. – Мать вновь оказалась впереди меня.

      Женщина уколола ее взглядом. Таким недоброжелательным, что мне захотелось обратно в дедову машину.

      – Анализы?

      – Да! – Мать протянула мою толстую медицинскую карточку. Дед часто шутил о том, что ему почти семьдесят, а карточка у него в два раза тоньше моей. Шутку я не понял.

      – Проходите.

      Она зашла в свой кабинет и пригласила нас, попросив снять обувь на пороге. Мать быстро сбросила свои тапочки и принялась копаться с застежками моих сандаликов, недовольно поглядывая на деда, который стоял и смотрел за нами через дверной проем.

      – Дверь закройте.

      Мы остались втроем.

      Врач осмотрела меня. Померяла давление, температуру, взглянула на горло, попросив широко открыть рот и засунув туда шершавую деревянную палочку. Вроде тех, какими едят мороженное старшеклассницы в парке культуры и отдыха. Затем я снял рубашку, долго провозившись с мелкими и неудобными пуговицами, а врач принялась водить по моей груди и спине холодной головкой стетоскопа.

      Дыши. Не дыши. Дыши. Не дыши. Дыши. Покашляй.

      Я покашлял.

      – Нужна флюорография. Одевайся.

      Надевая рубашку, и вновь проклиная злосчастные пуговицы, я поймал себя на мысли о том, как послушно я все исполняю. Показалось, что, если она попросит, я могу забраться на крышу здания и броситься вниз. Все ее указания воспринимались, как нечто необходимое и обоснованное.

      Все ради моего блага.

      Так мне показалось.

      Медсестра попросила подождать в коридоре и мать вытолкала меня за дверь. Сандалики я застегивать не умел, а она не хотела возиться. Дед взглянул на них, но не пошевелился, сидя в кресле и читая газету.

      – Что сказали?

      – Ничего.

      – Сейчас скажут.

      Мать вышла спустя пару минут, держа в одной руке мою толстую карточку, а в другой тонкую бумажку, которая просвечивала на солнце. На бумажке что-то было написано.