И вот идут они к месту по-над обрывистым берегом, веселёхонько разговаривают, смеются – и тут я тону… Я уже тогда большой был, почти три месяца. Потерялся у своей мамы и по глупости со сваи в речку бултыхнулся. Понесло меня течением и прибило вместе со всяким плавником и хламом к обрывистому берегу. Забрался я на осклизлую корягу, а выбраться из воды не могу: берег обрывисто нависает. Остаётся что – скулить да повизгивать.
Тут-то меня парнишки и услышали. Первым мой Никита всполошился. Он вдруг резко остановился и прислушался.
– Егорка, слышишь? Скулит кто-то… щенок вроде…
Ну, я ещё больше заголосил. Никита сразу к обрыву кинулся, да тут же в растерянности замер. К самому краю никак не подойти, опасно: берег высокий, до воды метра три-четыре, и подмыт сильно, наброво – трава вместе с дёрном чуть ли не на метр провисает. То и дело большие комки глины в воду бухают. И всё же насмелился он и к самому краю подполз. Глянул вниз и сначала даже разобрать ничего не смог. Столько река всякого дерева нагнала, ошметки коры и мусора, и всё это друг на дружке громоздится, пенится в водовороте. Увидел я парнишку, заскулил, затявкал, что есть мочи: мол, здесь я, здесь!
– Чео там? – нетерпеливо спросил Егорка.
– Щенок на ветке сидит. Как же он сюда попал?
– Как, как… Топили да не дотопили. Пойдём, ничем ты ему не поможешь.
– Как это пойдём?! – Никита даже рассердился. – Оставим его погибать? Да ты!..
И в это момент ветка талины, на которой я сидел, вдруг отцепилась от корневища разлатой кокорины и поплыла вдоль берега. Метров через пятьдесят начиналась быстрина, а дальше и вовсе шумный перекат. На таком течении мне никак не удержаться, соскользну в воду – и поминай как звали. Прости мама непутёвого сына. Я прямо оцепенел от ужаса, даже скулить перестал. Никита тоже, конечно, испугался за меня, в ту же секунду скинул курточку и сиганул в леденящую воду. Не мешкая. Потом-то я узнал, что с малолетства отец Никиту к плаванию приучил. Как лето, так он из воды не вылезает, хорошо плавает и за раками ныряет на глубину. Так это по лету, в жару, а тут в стылую весеннюю воду да в омут глубокий, водоворот страшенный. Обожгло его холодом, даже дыхание перехватило, от страха всё тело свело.
– Вот безбашенный! – ахнул Егорка. А сам к берегу подойти боится. – Чео, сдурел? Никитка, к берегу давай!
Никита всё же перемог страх, скоренько догнал ветку и меня с ней, а я реву, с жизнью прощаюсь. Прижал он меня к груди – я дрожу всем тельцем, тычусь мокрой мордахой. Кое-как всё же доплыли до берега. К счастью, сразу перед перекатом под обрывом пологий бережок начинался. На него и выбрались. А там уж и Егорка помог нам на травку вылезти.
Успокоился я немного, на Никиту во все глаза взираю. А когда стали меня колбасой кормить и салом, и вовсе уверовал в свою счастливую судьбу. Возле костерка разомлел, спать захотелось. Сквозь дрёму слышу:
– И зачем он тебе нужен? – ворчал Егорка. – Дворняжка обыкновенная.
– Сам ты обыкновенный, – заслонил меня Никита. Сам дрожит от холода, зуб на зуб не попадает. – Это колли, кажется, он ещё шерстью не оброс. Вырастит – видно будет. Моя собака.
И так мне эти слова на сердце легли! Ещё теснее прижался к Никитке своим тельцем, и уже совсем мне спокойно стало.
– Ты только никому не рассказывай, что я в речку прыгал, – попросил Никита, когда согрелся. – Мамка, сам знаешь, какая впечатлительная! Да и отец по голове не погладит.
– Ладно, – пообещал Егорка, – а ты всё равно ненормальный.
Сначала хотели меня Герасимом назвать, как главного героя дедушки Тургенева. Это который маленькую собачку Муму любил, но пошёл на поводу вздорной барыни… Увидели между нами очевидную связь: и в моей судьбе, и в жизни того Герасима водная стихия сыграла решающую роль. Но потом подумали, подумали и назвали меня Колей, чтобы никто не сомневался, что я из породы колли. Имя мне сразу понравилось, солидное такое, надёжное, не какой-нибудь Бобик или Тузик – котам на смех. Да ещё как у Николая Васильевича Гоголя… Что скрывать, я на великого писателя очень похож, особенно в профиль. Длинный и острый нос, на мордахе короткая шерсть, а с ушей грива как каре свисает. Да и впоследствии способности к писательству открылись…
Я, естественно, хозяина не разочаровал. Ох и смышлястый я оказался! К году длинной шерстью оброс, весь такой рыженький, нарядный стал. Тут и все сомнения отпали, что мои мама и папа из шотландских овчарок, или колли, как эту породу ещё называют. Все команды я слёту разучил, меня и дрессировать-то не пришлось. Стразу понял: начнёшь шкодить и плохо учиться – на цепь посадят или сплавят куда-нибудь, к чёрному коту на кулички. Хотя и хитрю иногда, но не со зла, не корысти ради, так получается… Мимодумно. Главное, очень уж я добрый, ласковый и послушный. От счастья прямо-таки всего распирает! Люблю я хозяина своего