Г. Гегель
С чувством стыда я постучал в парадную дверь. Миссис Долли, – а в детстве мы называли её тётушка Долли, – соседка, открыла массивную дубовую дверь и с укоризной посмотрела на меня. Я поздоровался, но она не ответила, а молча протянула средних размеров запечатанный почтовый конверт с единственной надписью "Бобу", написанной почерком отца, и ключи от родительского дома. При этом взгляд её был не то чтобы осуждающий, а недобрый и, даже сказал бы, брезгливый. Передала – и сразу закрыла дверь.
Повертев в руке бежевый конверт, я нервно шмыгнул носом, ухмыльнулся как бы в оправдание сложившейся неловкой обстановке: ведь соседка, которую я знал с раннего детства, не пожелала со мной поздороваться и, молча и с пренебрежением, захлопнула передо мной дверь, не сказав ни слова (хотя мы не виделись, дай бог памяти, лет пятнадцать-двадцать). Такое её поведение особого удивления у меня не вызвало: я понимал, почему она так отнеслась ко мне, но всё равно осадок оставался неприятный: мы же всегда надеемся, что нас поймут и простят, ну хотя бы не сразу закроют дверь перед носом, а поговорят, расспросят.
Чувствуя на своей спине взгляд миссис Долли, наблюдающей из окна, я понуро побрёл в сторону моего отчего дома, который находился напротив через дорогу.
Мельком взглянув по сторонам я отметил, как же время изменило всё здесь до неузнаваемости: дома, выкрашенные в яркие цвета, осовременились и стали выглядеть праздничными; деревья выросли вдвое, и всё кругом утопало в зелени, полностью изменяя тот пейзаж и ландшафт, который был запечатлён в моей памяти с юности. Дом своего детства я узнал не сразу: отец сделал пристройку справа, со стороны Робертсов (интересно, они ещё живут здесь? не умерли? а может тоже наблюдают за мной из-за занавески?), там где раньше, помню, был мамин палисадник. Крышу дома покрывал теперь не грязно-серый шифер, а современная металлочерепица бледно-бордового цвета; стены дома выкрашены светло-зелёной краской, а раньше были просто побелены. Да, всё вроде так же, но по-другому. И почти ничего не осталось от прошлого, лишь знакомый запах мичиганских хвойных деревьев и застоялой воды в озере Сидар, от которого привычно тянуло водорослями и рыбой, оставался неизменным; и как напоминание о прошлом, во дворе остались висеть качели, привязанные к толстой ветви старого дуба, разросшегося до огромных размеров: крона великана накрывала собой половину крыши, а несколько длинных ветвей протянули свои щупальца к окнам мансарды, постукивая и царапая стёкла при малейшем дуновении ветра (отец, видимо, был уже слаб, чтобы добраться до этих веток и спилить их). Петлёй перекинутая через ветвь шпагатная верёвка давно вросла в породу и впилась в древесину так, что утопала в ней полностью. С грустью я смотрел на покачивающиеся качели: родители оставили их, потому что мечтали, – и так надеялись! – что на них будут качаться их внуки.
Постояв в нерешительности на пороге, принюхиваясь к далёким знакомым запахам, я решился всё же войти, хотя желания заходить в пустующий дом, в котором не услышу уже никогда задорный голос отца, перед телевизором болеющего за любимую бейсбольную команду "Детройт Тайгерс" и весёлое подпевание мамы на кухне, откуда доносится аппетитный запах жарящейся в духовой печи индейки, у меня совсем не было. Волнуясь, я повернул ключ в замке и открыл дверь – в нос ударил запах старости, запах моих стариков, моих родителей. Мне раньше не был знаком этот терпкий и тревожный запах, но сейчас он казался мне приятным и родным. Этот затхлый и спёртый воздух вошёл в мои лёгкие и распространился по всем клеткам тела, согревая теплом, и я принял его как должное, необходимое и то единственное и последнее, что осталось от моих предков. Я открыл для себя самый лучший аромат в мире, тот редкий запах, с помощью которого я мог ощущать присутствие мамы и папы в доме.
Пока ехал сюда, в предместье Траверс-Сити, штат Мичиган, я приготовил множество вопросов, которые хотел задать миссис Долли и расспросить её обо всём подробно, но…
Тут я вспомнил про конверт, который держал в руке – отец что-то написал мне, и, возможно, ответы я найду в письме, когда прочту.
Я вошёл в комнату, в которой они спали. Кровать аккуратно заправлена и накрыта пледом, поверх которого ровными прямоугольниками лежали рядом две подушки в белых наволочках. Напротив, у окна, стоял письменный стол, на нём средних размеров недорогой телевизор марки "Визио", экраном повёрнутый так, чтобы удобно было смотреть, лёжа в кровати. Я сел за стол, вскрыл конверт. В нём, кроме нескольких двойных тетрадных листов, сложенных вдвое, ничего не было (хотя я ожидал чуть больше "сюрпризов" и "подарков", наивный: по-детски, конечно, по-сыновьи). Письмо пахло отцом. Не старостью, а именно отцом.
"Привет, Робби!
Если читаешь, значит добрался-таки, сорванец эдакий, до своих…
/впервые за сорок с лишним лет я почувствовал, как по щеке поползла, щекоча, слеза, потом другая, третья – по подбородку, шее… четвёртая, пятая – ручьём. Я заплакал как в детстве, навзрыд. Мой батя! Он даже после смерти не обижается на меня! Он так в