Мой Будда
Я уезжал, а на следующий день начинался фестиваль. Только вчера тайская девочка с её тугим сильным телом делала мне, ошарашенному красной полумглой, скользящий мыльный массаж, и я осторожно дотрагивался подушечками пальцев до её лица-маски мадонны с узкими глазами, как бы оставляя свой рисунок-паутину на гладкой коже её не резко очерченных скул или чуть припухших потрескавшихся губ. Она улыбалась, не меняя выражения занавешенных глаз, потом поднялась, и надо было смывать с тела мыло, но тут мне стало неожиданно очень холодно от презрительного взгляда сквозь решётки могучего стражника этой комнаты – кондиционера, нагнетавшего всей силой фреоновых лёгких ледяное дыхание. Видимо, ей тоже нечто не понравилось в его поведении, и, плавно переступая маленькими ногами, приблизившись, как истинная повелительница, она, легко нажав, равнодушно отключила и его взгляд, и его лёгкие. Повернулась ко мне сосками торчащих в стороны полных грудей, и я обрёл уверенность в наплывающем вытягивающем чувстве. Потом она терпела моё тело, удивлённо вздыхая и показывая уже не сонными глазами, что не ожидала таких атак, а когда всё кончилось, села, скрестив ноги, и негромко рассмеялась. Включила настоящий свет, осветивший стенные углы и край ванны, видный с моего места, и надо было одеваться, закрывать враз ослабевшее существо нижним бельём, рубашкой, брюками, носками, сандалиями, часы на руку, чтоб зачем-то знать очень точно время, разбить эти стрелки. Мадонна в наброшенном халатике повернула ручку, открыла дверь, и мы пошли по коридору, устланному ковровым покрытием к лифту, а в лифте она, неожиданно потянувшись, чмокнула меня в губы, просто прося немножко денег, ну, может, купить контурный карандаш подвести свои занавешенные глаза, или лучше алый лак для ноготков на руках и ножках, или…. Но я не дал ей денег. Она, ещё надеясь, робко обиженно взглянула, но вдруг дёрнулась и, разом занавесив обратно глаза, с лицом-маской шагнула в сторону. Нет, я действительно не знаю, почему я не дал деньги. Счастья по крайней мере такое их количество мне не принесёт, а ей было бы спокойно, что всё на свете правильно и после хорошей работы следует достойное вознаграждение. Но жизнь, мне представляется, всё-таки штука сложная и неправильная, хотя я в ней ещё до конца не разобрался.
Я уезжал. Я стоял с чемоданами в холле гостиницы, собираясь вернуться в прерванную на две недели реальность сухих точечных дней, в которой, заняв у банка сто тысяч долларов, купил маленькую квартирку с проржавевшей канализацией и где мои одинокие отношения с окружающим миром вроде бы утряслись. Смешно: вроде бы утряслись.
Отправляясь в отпуск, я не хотел ни с кем видеться. Узбекская авиакомпания на одном из свежекупленных «Боингов» перенесла меня с группой соотечественников сначала в город Ташкент, но в город нас не выпустили, и шесть часов пришлось сидеть в транзитном зале, где, напоминая о былом, на мраморных лестницах лежали величественные ковры, но в туалете из сломанных кранов безостановочно текла вода и, дополняя картину, холодный мартовский ветер дул из полуоткрытых зарешеченных форточек. Нас пригласили поесть в помещение под громким названием «ресторан», дали на бесцветных тарелочках еле тёплые макароны с варёной котлетой худших брежневских времён и распределили на четыре человека две бутылки кока-колы без стаканов, так что один из израильтян с кудрявой головой и весёлым носом, одетый в широченные шорты и тесную жёлтую майку с надписью «Офаким», имел все основания заявить, что окружающий мир прост и примитивен. Бангкок же встретил мощным ударом насыщенной влажностью духоты, и водитель такси с глубоко запавшими глазами повёз меня в отель «Азия», где окна моего номера, когда я раздвинул плотные шторы, выходили прямо на поднятые над восьмимиллионным городом пролетающие один за другим поезда метро. Но тут стоп: я не буду рассказывать о крылатом, устремившемся в небо Бангкоке, крепко держащем в зубастой пасти вечно пылающий факел для освещения своих будд. Нет его горделивым небоскрёбам, изматывающим дорогам, зелёной речной воде, куда по колени шагнули сваями дощатые дома жителей, плавучим рынкам, чайна-тауну, со спрятанным в глубине на удивление прохладным храмом, воздух которого одет в красное. Опять красное. Два старых китайца населяли этот храм, храня тишину в складках морщин и, смущённо попятившись, я увёл себя назад.
Я бежал из Бангкока на третий день. В Эраванском святилище золотой Брахма спокойно принял купленные дурманящие цветы, я, как бы уже имея право, сложил руки ладонями вместе, поднял их выше себя, встал на колени и неожиданно задохнулся. Ручеёк пота сбежал за ухом, солнце взорвалось, руки разошлись, и влажный воздух недоумённо прошёл между пальцами. Странное чувство: к красному цвету примешивалось жёлтое. Я неловко поднялся, звучала негромкая музыка. Чего-то мне не хватало. Монах с тележкой собирал и собрал чадящие палочки, я не находил себе места, девушки в национальных костюмах начали танцевать, я согнулся в приступе какого-то странного пароксизма, пожилой таец положил бешеной яркости овальные плоды, тут неожиданно блеснуло, я, освободившись, рванулся, чуть не упав, к выходу, крикнул такси, забился в нём на заднее сиденье, и последнее, что видел: текущий с золотыми пылинками воздух за окном. Через два часа я уже ехал в Патайю на рейсовом автобусе с тщательно задёрнутыми от солнца занавесками.
Ленивая,