Алла так и не услышала, как его зовут, даже из уст сына. Но в конце концов она догадалась, о ком идёт речь, и покрылась холодным потом. Это был тот самый человек, дружба с которым в дни молодости закончилась для неё горьким испытанием, от которого Алла до сих пор не опомнилась.
Но вот спустя двадцать лет она намерена сказать ему всё, чтобы раз и навсегда стереть надменную улыбку с его лица и изгнать искорки самодовольства из его глаз. Поэтому она и отправляется на концерт – на этот раз любимый сын её почти не уговаривает.
Перед поездкой Алла долго возится с причёской – волосы, седые, как платина, никак не желают сжиматься в гульку, а падают на плечи, сбрасывая шпильки. Приходится накрутить жёсткие пряди на бигуди, а после залить высушенную композицию из локонов лаком. Платье Алла надевает концертное, подаренное накануне сыном – тёмное, почти чёрное, с рваным подолом и алой розой, выбитой на груди, у самого сердца, – и ей кажется, что с худых плеч её сброшено десятка два лет. Что теперь она сильна и полна страсти, что теперь она отомстит. Он убивал делом, а она убьёт его словом, вызревшим за двадцать лет в самой глубине её души. Убьёт сегодня, в день его рождения, когда сотни лицемеров, заливая свои глотки шампанским, будут изрыгать ему похвалы и шелестеть обёрточной бумагой. Она выступит из тени, которую он отбрасывает на простых смертных, и ударит правдой по наглости его глаз. Сегодня она вздохнёт полной грудью впервые за двадцать лет, которые вынашивала в себе это свинцовое слово.
Целую жизнь тому назад, отыскав его по свежим следам, тогда, на отпевании в церкви, Алла могла убить его, могла, но в последнее мгновение губы её сжались и язык окостенел. Обстановка не располагала к убийству – там в душу человека глазами Бога вглядывались тысячи икон. Да и в ту пору казалось, что этот влиятельный был уже сокрушённым – на ногах еле держался. И рождённое для убийства слово укатилось с её губ на самое дно души, где и прижилось. До сегодняшнего дня слово наливалось свинцом, питаясь муками её совести. День ото дня, год от года слово требовало новых мук и новых слёз покаяния, но скоро, через какой-нибудь час или два, Алла станет свободной. Теперь негодяй сам посадит на свою шею палача, от которого даже смерть его не избавит.
Артисты втискиваются в два джипа, а в третьем, огромном, как БелАЗ, располагается руководитель группы – огромный царственный лев и его вылизанные львята, музыкальные инструменты. В первый запрыгивают Алла и несколько ребят: ударник, клавишник, два вокалиста, – один из них её сын. Остальные же участники бэнда, ещё из первого состава, ровесники Аллы Геннадьевны, тянутся ко второму джипу. Алла ловит себя на мысли, что любит каждого из них, особенно второго вокалиста, закадычного друга её сына. Такой милый крепыш, настоящий львёнок – его так и хочется обнять и потискать. Львёнок и её сын уже четвёртый год учатся в Гнесинке.
Алла смотрит в окно – ко второму джипу подплывает директор бэнда, мама милого крепыша, одетая в синее платье, с белой лилией на груди. «Зачем она выбрала нам одинаковые платья?» – созревает в уме Аллы справедливый вопрос и, не найдя ответа, прячется в седине её волос. Главная и единственная в группе женщина поддерживает подол, чтобы запрыгнуть на ступеньку джипа и спрятать не по годам изящные колени, которые так и норовят выглянуть и поцеловаться с ветром. Алла улыбается ей и получает ответную улыбку…
Они выезжают всей процессией, трогаются, как поезд, и, сохраняя скорость, выруливают на кольцевую.
Как только поезд из джипов подъезжает к шлагбауму, у Аллы по спине проходит холодок. «У этого дома соседей нет», – проносится в её голове.
Деревянная рука шлагбаума несёт дозор в самой глухой стороне леса, где «птицы не поют». Посередине руки моргает налитый кровью глаз светофора. Глаз не узнаёт бритого под ноль водителя первого джипа, облачённого в тесный чёрный костюм, и включает сирену. Водитель, больше похожий на участника похоронной процессии, чем на сопровождающего группы артистов, чертыхается и мотает головой в открытом окне, наконец высовывает в окно не только голову, но и плечи, прокукарекав: «Сим-сим, откройся!» По коже Аллы пробегают мурашки. Они с сыном переглядываются и берутся за руки, а милый крепыш, который сидит за водительским креслом, отрывается от окна и озирается.
Наконец деревянная рука, дёргаясь, как при параличе, поднимается вверх, а глаз её зеленеет. От всего этого сердце в маловесном теле Аллы подскакивает до самого горла, а в глазах, блестящих и тёмных, как шоколад, отражается тревога. Ей хочется домой, на свою дачу, построенную в старину советским профессором. Со времён прежних хозяев на даче ничего, кроме окон, не изменилось – ни мебель, ни советский ковёр в гостиной. «На нём выросли мои дети», – говорила она, если кто-нибудь высказывался о потускневших красках или о затёртых проплешинах на плюше.
Итак, музыкальная процессия из трёх джипов с непроницаемыми стёклами, крадучись ползёт дальше по лесной дороге, наискось пересекающей лесные