– …моему конунгу Рюрику, что никогда ни я, ни мои дети не замыслят ничего черного против его сына Игоря. Клянусь, что буду всеми силами, мечом и отвагой верно служить моему господину Игорю, как служу его отцу конунгу Рюрику. И пусть для меня и моего отца Трувора Белоголового навсегда погаснут костры Вальхаллы, если я нарушу эту священную клятву.
Горели сухожилия, запеклась кровь, Рюрику казалось, что он слышит отчаянный стук обезумевшего от боли юного сердца.
– Я, твой конунг и князь, принял твою священную клятву. Руку в снег. Быстро!
Сигурд сунул сожженную ладонь в зашипевший снег. Стоял над бадьей, согнувшись, здоровой рукой опираясь о край. Слезы и пот катились по его осунувшемуся, разом постаревшему лицу и падали в снег. Рюрик опоясал его своим боевым мечом.
– Отныне ты носишь свою клятву с собой. Когда заживет рука, возьмешь под свое начало мою дружину и отвезешь Игоря в Старую Русу. К Олегу, сыну моего побратима Ольбарда, прозванного Синеусом.
Неделю Рюрик не отходил от метавшегося в горячке Сигурда. Лечил его мазями и настоями, которых знал множество, кормил и поил, а сам ел кое-как и дремал в кресле, готовый вскочить по первому стону. Только сейчас он выяснил для себя, насколько ему дорог воспитанник, но ни разу не пожалел о взятой им клятве.
В эти дни он не прикасался к волшебному напитку берсерков, но на столе всегда стоял наполненный кубок. Как знак прошлого, символ первой ступени его восхождения. И рядом с кубком всегда лежал ржавый обломок меча – последняя ступень его пути наверх, которую неблагодарные новгородцы вышибли из-под ног. И все оказалось зря. Все битвы и поединки, отвага и расчет, хитрости и предательства.
– Не доверяй новгородцам, отец.
Так сказал старший сын, Ротбар, надежда и опора. Еще не пал в бою второй, Бьерн, еще у него было два сына, и не было нужды рожать Игоря. Сказал, уводя в Изборск свою дружину и тридцать шесть варягов Трувора Белоголового. Тридцать шесть свидетелей, которые не должны были вернуться, унеся с собою тайну. Но сын не вернулся тоже. Кто-то занес в Изборск черную болезнь, от которой не было спасения, и Ротбар приказал завалить ворота. И умер вместе со всеми: он был настоящим воином, он не выпустил болезнь из стен Изборска, он спас князю княжество, а конунгу – честь. А через год погиб Бьерн, и пришлось думать о наследнике, но разве наследника можно родить последним?
И новгородские послы бросили к его ногам обломок ржавого меча. Неужто ради этого он уходил из родного селения под рыдания матерей и проклятия отцов? Уходил в вик, отвергаемый всеми, заживо оплаканный и вычеркнутый из памяти, как покойник? Что вело его и других удальцов рвать с родом своим? Жажда добычи? Они еще не видели ее, не знали ни цвета золота, ни торжества побед, ни перепуганных ласк захваченных девушек. Они знали иное: страх. Страх жалкого пахаря на бедной земле: отдаст ли она брошенное в нее последнее зерно, сбереженное голодом собственных детей? И так каждый год, с детства до могилы, без просвета, без надежд на лучшее, без радости. Суровый быт, суровые