И выстрел…
Нота фа.
Нота ля.
Нота си бемоль.
И еще много-много нот.
Чахуль ищет консервы.
Неважно, какие.
Лишь бы были.
Вот так ходит по разрушенному городу, заглядывает в то, что когда-то было домами, ищет консервы. Должны быть консервы. Обязаны. Быть не может, чтобы не было.
Фа-диез, си-бемоль, вторая октава…
Он пишет мелодию.
Торопится.
Боится не успеть.
Что-то подсказывает ему, что все случится сегодня ночью, а значит, нужно поторопиться, нужно успеть.
Перо ныряет в чернильницу, падают блестящие капли, оживают ноты, фа, соль, ми-диез…
Луна заглядывает в окна, это хорошо, что луна, а то свечей уже нет.
А там война.
Где?
Да много где.
Гремят пушки.
Ну и музы, конечно, молчат, так положено.
Что-то мелькает в грохоте снарядов и огне пожарищ, что-то миниатюрное, крылышковое, порх-порх-порх… Да нет, померещилось, какое там может быть порх-порх-порх, откуда, зачем…
Ветер переворачивает страницы.
Чахуль смотрит.
Читает.
Фа-диез, си-бемоль, вторая октава…
Это не консервы, думает Чахуль, нет-нет, это не консервы. Надо идти дальше, а он не идет дальше, глупый, глупый Чахуль, почему ты не идешь дальше, почему не ищешь консервы, сказано же, консервы искать, а ты не ищешь, дождешься, свалишься без сил, не встанешь на рассвете, сам же видел таких, не переживших холодную ночь…
Чахуль разворачивает ноты.
Фортепьяно. Когда-то это было фортепьяно. Там, в углу.
Ми-бемоль. Си-диез. Фа, фа, фа, до, до-диез, третья октава.
А там война.
Где?
Да везде.
Когда?
Да всегда.
Вам все войны перечислить на планете, или как?
Они летят через дым пожарищ, уворачиваются от снарядов, машут крыльями, крыльями, крыльями…
Кто?
Нет-нет, никто пока еще не летит.
Пока еще никого не выпустили.
Он поднимает голову, прислушивается.
Показа… нет, не показалось. Помере… нет, не померещилось, так и есть, мелодия бесконечно издалека, нет, быть не может, никто не может играть его мелодию, он же её ещё не написал…
А вот может.
Играет.
Наконец, он понимает, кто игра… нет, не кто – а когда.
Он смотрит.
Ищет.
Восемнадцатый… нет, не восемнадцатый. Девятна… нет, тоже не то, двадцатый – кто-то пиликает его мелодию, но не ту, не ту, двадцать пе… нет, не то…
А вот.
Отсюда он даже видит год – две тысячи триста третий.
Си-бемоль. Фа-диез… ну а дальше, дальше, что же дальше, он беспомощно смотрит на бумагу, он не знает, что дальше.
Ми, ми, ми, соль, третья октава…
Оттуда, издалека, продолжается мелодия. Он лихорадочно записывает, он хочет задать себе вопрос, как такое возможно, почему там играют, когда он здесь еще ничего не написал. Некогда, некогда думать, – нота за нотой, строка за строкой, чернильная клякса набухает на кончике пера, он подхватывает её пожелтевшими старческими пальцами, тпру, стоять…
Что-то мелькает там, в дыму взрыва, солдат не видит отсюда, свои, чужие, целится – тут же замечает, что там такое, в пелене дыма, в испуге роняет винтовку.
Чахуль играет.
Смотрит на фото автора на пожелтевших от времени нотах, волосы зачесаны назад, нос с горбинкой, глаза чуть раскосые… вот он сидит при свете луны, выводит ноту за нотой, до-диез, фа-диез, си, ля-бемоль, до на октаву ниже… а дальше что? Что дальше, что там дальше, глупый, глупый Чахуль? А дальше ничего, а дальше ноты сожжены дотла, ничего нет. Чахуль вопросительно смотрит на человека в свете луны, человека почти не видно из темноты, ну да ничего, ничего… В поле зрения сам собой бросается календарь, Чахуль смотрит на дату в комнате, залитой лунным светом, переводит взгляд на дату смерти на обожженных страницах – ледяная игла вонзается в сердце.
До.
Ре.
Ми.
Фа.
Третья октава.
До-диез.
Там, в комнате, залитой лунным светом, тоже вонзается в сердце ледяная игла – но не отпускает, держит. Он уже понимает, что произойдет в следующий момент, он торопится, он пишет ноты, вкривь, вкось, клякса, клякса, клякса, чер-р-рт, скорее, скорее…
Хлоп!
Ноты взлетают, потревоженные хлопком ладони, до, си-диез, ля-бемоль, вторая октава…
Летят —
Тысяча