Родился в 1954 г. Дед – Георгий Чупахин, курский крестьянин, сосланный в 1905 г. в Енисейскую губернию, где создал вторую семью – Плишкиных. Второй дед – Петер Тоомберг, родом из Эстонии, мелкий фабрикант, умудрившийся остаться директором своего национализированного Советской властью маслозаводика. Немцы вернули ему завод, Советы же в 1944 г. вернули ему пост директора.
Отец – Алексей Плишкин, фронтовик, орденоносец, серьёзно израненный на войне, женился на Неле, дочери Петера Тоомберга, депортированной 14 июня 1941 г. из Латвии в Красноярский край. Секретарь райкома предупреждал о нежелательности для коммуниста такого брака, но отец отрезал: «Не дело партии решать, на ком мне жениться».
В 1956 г. тот же самый секретарь вернул отцу ордена и пытался вернуть партбилет. «Я уже не коммунист» – такой отказ мог остаться без суровых последствий только в краю ссыльных.
Но по приезде в Латвию семья распалась – говорят, местные косились на мать за то, что вышла за русского… Может, оно и так – не мне судить, мал ещё был.
Вырос в Новосибирске, где отец нашёл мне вторую мать – Марию Дмитриевну Клюкину.
После школы год проучился в пединституте на отделении биология – химия и низко кланяюсь этому ВУЗу за те крохи биологических знаний, которые он умудрился впихнуть в мою голову. Впоследствии они очень мне пригодились.
В Томске поступил и окончил университет (физическая химия), в Томске же и остался.
Работал в академическом институте, после перестройки – рабочим-корректировщиком в заводской гальванике, учителем химии в украинской школе, шлифовщиком на инструментальном заводе. На пенсию вышел в должности ведущего инженера-химика Научно-технического центра «Томскнефтехима».
Вот, пожалуй, и всё. Остальное скажут стихи.
Псевдоним взял по фамилии деда, сократив одну буковку «о». Впрочем, как выяснилось потом, Томбергов в России не меньше, чем Плишкиных. Ну да мне всё равно – на фамилию эстонского деда я имею полное право.
Середина ноября
Опять лёг снег,
и снова на полгода.
Холодный мех
деревья серебрит.
На долгий век —
всё белая погода,
скрипучий смех
дорожных снежных плит.
Октябрьская зарисовка
Пасутся козы где-то вдалеке,
их не видать и не слыхать уже,
а я козлом стою настороже
чужого огорода.
Со мною осень рядом и везде,
опавший лист сыреет на земле,
а иней, крадучись, ползёт по бороде —
такая уж погода.
Природа серая в сибирском октябре,
да скоро снег приляжет на дворе,
обвыкнет и застынет у дверей
до будущего года.
А вот и козы быстрою гурьбой —
конец стиху – пошёл и я домой!
Середина сентября в Томске
Повисли жёлтые берёзовые косы,
вернулся чёрный кот, ушедший по весне.
А это значит, что настала осень,
и нам идти в нежгущемся огне.
Ловлю листок, что с материнской ветки
сорвался ветром в первый свой полёт —
по золоту узором жильной сетки
прочерчен самый древний водовод.
Нет в осени наигранной печали —
лишь мостик между летом и зимой.
Всё в жизни возвращается к началу,
как чёрный кот, вернувшийся домой.
Колбаса и муравей
Колбасу положили на стол.
Прибежал молодой муравей —
уцепил и пошёл, и пошёл! —
хочешь верь, ну а хочешь – не верь.
Я за хвостик успел ухватить
колбасу, что утаскивал зверь.
А он начал меня же стыдить —
хочешь верь, ну а хочешь – не верь.
«Я ведь маленький, кроха такой,
мне и ладить бессмысленно дверь.
Подрасту я твоей колбасой —
хочешь верь, ну а хочешь – не верь!»
Я от хохота пальцы разжал,
а он юркий такой, муравей,
хоть и мал, да уж очень удал —
спёр колбаску – хоть этому верь!
Мурлыкать надо!
«Какая совесть у котов?! —
За что им ласка, стол и кров?» —
С обидой думала собака.
И злоба, почернее мрака,
переполняла