Каждый день эта баба, ласково курлыча, кормила окрестных кошек, ближе к ночи, выходя к ним на улицу с пластиковой тяжеленной сумкой, наполненной сухим кормом и Бог знает, чем еще, никогда Креш не мог понять что это. И мяукающее, шипящее темное стадо кошек с поднятыми хвостами, повторяя ее легкие шаги, устремлялось в глубину автостоянки, которая к счастью была заасфальтирована и хорошо отмывалась из шланга домкома от последствий переедания.
Креш двумя движениями все еще гибких рук отстегнул от столба свой самокат с мотором и неудобным сидением, неболь-шое совершенное изделие, и бесшумно и хищно покатил по асфальту к главной городской магистрали, названной именем поэта, рожденного в Малаге и умершего в Валенсии. Он освещал себе путь резким и узким желто-зеленым лучом из фары на прямом руле, изготовленном из модного алюминиевого сплава. Карбоновый руль может и легче, но дороже и для самоката в такую цену не подходит. Луч этот был иссечен крупными каплями дождя, вдруг рухнувшего два дня назад на побережье Средиземного моря. Креш ехал на работу в ресторан, где каждый вечер готовил дивные супы по собственным рецептам. Популярный ресторан этот держал армейский друг Креша, оттянувший с ним почти всю лямку действительной службы: 24 месяца из 36 положенных. Креша списали оттуда с необъяснимой армейской формулировкой «за психологическую несовместимость с действительностью», а друг и напарник все вынес, терпеливый не брезгливый мужик с жестким сердцем, с прозрачными глазами. Он отслужил четыре года сверх положенного срока, получил два знака доблести, два ранения, одно очень тяжелое во время мрачной заварухи на чужой территории, изуродованную левую руку, нервный тик левой стороны лица и приличную пожизненную пенсию по инвалидности.
Он долго думал, чем заняться на гражданке. Он был из зажиточного дома. Зажиточного, но не более того. Потом он не вдруг открыл на 5, не прочных столов ресторанчик, который неожиданно в этом бесконечном царстве тель-авивского питания имел успех. Он прикупил соседнее помещение, сделал ремонт и в заведении на 43 стола дело пошло под гром фанфар и колоколов. Он и сам любил хорошо пожрать, был доброжелателен, не озлобился после ран и службы, не остекленел, как это произошло с некоторыми. Накормить других людей ему было в кайф, он вообще был кайфовый человек. Его звали Коган. Таль Коган, для справки. Уже таких фамилий мало в Израиле сегодня, все хотят быть просто Коенами, меняют буквы и имена. С известной стыдливостью, с оглядкой, но меняют, время почему-то требует от людей других звучаний имен собственных, эпоха такая – эпоха смены имен.
У Креша имя было совсем другое. Просто в школе он однажды в классе 5 что ли, заступился за новенького «русского», смешного сероглазого мальчика в теплой рубашке с длинными рукавами. Того дразнили и обижали, он надувался, обижался так, что краснели уши и щеки, на переменах стыкался во дворе, но шансов у него не было – все были против, ржали и ставили ему подножки и спрашивали про валенки. Так и говорили «валенки Ивана», хотя звали паренька совсем иначе, его звали еще более странно Глебом. И вот Арье, так звали Креша, подрался с двумя одноклассниками, которые изгалялись над этим самым Глебом больше всего. Ему это не нравилось, когда все против одного. Он занимался дзю-до и старался не причинить им вреда. Одна девочка, которая ему нравилась, надула свежие полные губы, которые сводили Креша с ума, и отвернулась от него, кажется, осудила. Но сейчас ему было все равно, иногда, думая о правоте, он терял ощущение реальности происходящего. Мальчиков этих, удивленных от вмешательства «своего», он победил, предупредив, чтобы больше этого Глеба не трогали. Взял с них слово, которое они произнесли нехотя. Глеб, полуотвернувшись, благодарно пожал ему руку. На другой день Глеб на перемене опять подошел к нему и сказал, что теперь Арье «Кореш». Так Арье стал Крешем, кажется, навсегда. Креш говорили в школе, Кореш сказать было невозможно и непривычно.
Та девочка, которая ему нравилась, перешла в другую школу, родители переехали в другой район или разошлись, что ли. Неизвестно. Глеб потом Крешу говорил, что встретил ее случайно в кино, назвал «сладкой сучкой», не объясняя. Он был развит не по годам этот Глеб, учил испанский дома с учителем, знал про сурового мистика Вагнера, почитал Пазолини, поклонялся Ницше. И вообще. Мать его была психиатром, женщина с жуткими глазами, Креш однажды увидел ее и испугался, маленький был, несмышленый, но с интуицией.
Креш слышал, что сейчас Глеб зарабатывал на хлеб насущный, считая чужие деньги в Рабочем банке. Здесь неподалеку, но никак было до него Крешу не добраться. Да и не очень-то и хотелось.
В черной, как бы лаковой луже у пешеходной дорожки отражался качавшийся фонарь, висевший возле светофора над дорогой. Машины двигались нервозно из-за мокрого асфальта дороги. Из окна, проехавшей совсем рядом с Крешем «тойоты» вылетел окурок и упал за его спиной оземь. Народ ехал гулять, выпивать и ужинать, время активного отдыха и насыщения. Тугая девка в широкой короткой юбке прошла