Его вчерашние слова. Зинаида Гиппиус

Это они, пуговицы без ушков (по Ибсену), идут в ложку Пуговичника – Смерти для переплавки.

      Но смерть, как грань между здесь и не здесь, как непонятная для нас перемена, – самое потрясающее, что есть на земле. И потрясает она, всякий раз, изумлением. Так обыкновенна – и так неожиданна. Умерший уже не здесь, хотя и здесь. Двойное, совсем иное, непостижимое бытие! Вероятно, ничего нет проще. Но и ничего – удивительнее.

      Смерть Максима Моисеевича Винавера поразила меня. Потрясла изумлением… (хотя в другом порядке об этом думалось с весны). Я не могу и не хочу писать сейчас что-нибудь похожее на общие о нем «воспоминания». Только – отдельные черты, касающиеся самого последнего времени, последних месяцев и недель жизни М. М-ча, перед таинственным переходом его в состояние, нам непостижимое.

      Это будут не мои слова о нем, – а его собственные, – о себе, о своей книге «Недавнее», о своем журнале «Звено»: краткие отрывки из писем его этим летом. Привожу их без комментариев. Образ М. М-ча достаточно ясно отразился и в малых каплях. Не везде удалось мне выключить все, относящееся ко мне; оно оставлено ради понятности.

* * *

      У нас с M. M. много общих интересов. Один, не менее других захватывающий, – человек. О человеке-индивидуальности, о том, как понять его изнутри и передать понимание в слове, – мы говорили особенно часто. Говорили, конечно, и о его книге «Недавнее». Этой весной она вышла вторым, дополненным изданием.

      М. М-чу было известно мое намерение писать об этой книге. Но тут случилось маленькое недоразумение, благодаря которому дать фельетон в «Посл. Новости» мне не захотелось. Вот что написал по этому поводу M. M.

      Но ранее – два слова о его письмах с внешней стороны: у M. M. – редкий почерк, высокий, красивый, ровный, – но не сухой; приятный почти до нежности. «Почти» – ибо это не безличная нежность женского почерка; почерк мужской, умный, – логичный, если можно так выразиться. Впрочем, описать почерк столь же трудно, как и лицо.

      От 11 июня, из Парижа:

      «…понимаю вас отлично… И не насилуйте себя, не дожидайтесь „пафоса“ для писания в П. Н. Если у вас вообще есть охота писать (о „Недавнем“)… мне пришло в голову вот что…».

      M. M. предлагает мне страницы «Звена». Ближайшим сотрудникам, просившим разрешения дать отзыв о книге редактора, он отказал.

      «…Я мог бы разрешить писать о моей книге в „Звене“ только писателю… который и в моих глазах не способен поддаться, лаже бессознательно, какому-либо пристрастию…». «Не знаю, как бы вы к этому отнеслись, но вам я бы спокойно доверился…». «…Только, ради Бога, скажите откровенно ваше мнение…». «…Я слишком давно и слишком глубоко уважаю печатное слово, чтобы не преклониться перед стремлением говорить всю правду до конца… Прошу вас потому дать мне согласие только в том случае, если вы чувствуете, что и на страницах „Звена“ можете также писать обо мне, как писали бы в другом месте», то есть «при ощущении полной внутренней свободы…».