Ночь. Ветер кидает в лицо снег, заметает дорогу. Черные ветви колышутся над головой, норовя зацепить. Склон так крут, что крыши домов оказываются едва ли не под ногами.
Люди задыхаются от ветра, который, кажется, срывает слова с губ и уносит вместе со снегом.
– Все нормально! – отвечает полковник, оглядывается – рядом с ротмистром солдат Серегин – совсем мальчишка.
– Где Алимка? – спрашивает Шпагин.
– Пошел вперед! Разведать дорогу!
Вряд ли в такую ночь кто-то поджидает их в засаде. Вообще, вряд ли кто-то знает, что они здесь, на Черном берегу.
Впереди грохнуло. Существо – в этой пустыне еще что-то обитает! – стуча когтями по камням, бросилось прочь, толкнув Серегина. Тот не удержался – длинная не по росту шинель постоянно путается в ногах, – упал на обочину в снег.
– Господи! – вскрикивает солдат.
Ротмистр скребет озябшими пальцами по кобуре: где же эта чертова застежка?
Полковник останавливает его руку:
– Спокойно.
Поздно суетиться. Что бы это ни было, оно уже убежало.
Деревья клонятся под порывами ветра, словно плакальщицы в черном над белым саваном земли. На тропе четкий силуэт. Сразу не поймешь, человек или зверь – неуклюжее существо, высоко поднимая ноги, бредет сквозь снег.
– Эт я. Алимка.
Коренастый татарин в кудлатой шапке подходит к Шпагину.
– Что там? – спрашивает полковник.
– Не ругай, Шпагин. Волк.
– Может, собака, – ворчит недовольно ротмистр, дыша на замерзшие руки – помогал Серегину подняться и окунул пальцы в колючий снег. – Они сейчас не меньше волков оголодали. И озверели.
– Запах, ы, – ответил татарин. – Собака, ы, съели. А это – волк. Точий софсем.
– Нашел «Белую лилию»? – спросил полковник Шпагин.
– Тута рядом, – татарин махнул вдоль дороги. – Ближ к морю.
Дачный поселок. Будто кладбище с разоренными склепами. Кому-то посчастливилось умереть до зимы – жареный виноградный жмых или горький миндаль – последняя трапеза. От отчаянья.
Кто-то еще умирает. Медленно, но верно. Без надежды просыпаясь каждое утро. Ветер нет-нет, да дыхнет дымком. Живут, словно тараканы по щелям, дорубывая сады, которые по весне могли бы прокормить, но жить надо сейчас. Зачем-то надо.
– Суда! Суда, ы!
Алимка зовет за собой. Калитки нет, металлические решетки забора выломаны. Среди белых наносов снега черные пеньки. Запах дыма гуще.
– Теперь можно, Серегин, – говорит ротмистр Тенишев.
– Что?
– Бога помянуть. Дошли.
Солдат стянул казачий капюшон перекреститься, но ротмистр толкнул его в плечо:
– Куда! Церковь там, – он ткнул пальцем во тьму. – А там Красноармейск, провалиться ему.
– Прекратить, – одернул его полковник Шпагин. – Приготовить оружие.
Притаились у стен дома. Белый камень увит плющом, рамы выбиты, и проемы заколочены кровельным железом. Вот лист на окне отошел, показалась кудлатая голова – ловкий татарин пролезет в любую щель.
– Эт я. Алимка. Идем, ы.
Дверь когда-то была выбита, поставлена на место, но неумелыми руками. Полковник потянул за металлическую скобу, которой заменили вырванную ручку, – Шпагин успел увернуться. Верхняя петля отошла, и Серегина, стоящего рядом, едва не пришибло – экий нескладный, невезучий солдатик. В недрах дома мелькнул тусклый свет – человек в светлом костюме поспешил им на помощь, и следом из тьмы вынырнул татарин.
– Держите! Держите!
Алимка удержал створку, пока весь отряд не вошел внутрь, потом все вместе закрывали, сопротивляясь ветру. Мужчина в костюме – видимо, нынешний хозяин виллы – вставил стальной прут в замочные петли.
– Вот так лучше, – заверил он.
Гости отряхнулись, откашлялись с морозного ветра.
– Добрый вечер, господа, – произнес хозяин.
– Назовитесь, – потребовал Шпагин.
– О, да-да! Да, да, да… – Незнакомец поправил пенсне, огладил костюм и с поклоном представился: – Федосов Ипполит Сергеевич. Служил… – Ипполит Сергеевич пробубнил что-то невнятное и продолжил: – Впрочем, оставим оную формальность. Да-да! Теперь я вроде как директор приюта имени… Пуф, – он надул щеки, – «Красных коммунаров». Бывшая вилла «Белая лилия».
В свете, падающем из соседней комнаты, хозяин виллы выглядел щеголем: светлый в полоску костюм, сшитый из парусины с шезлонгов, а на ногах настоящие туфли – левый связан той же парусиной, чтобы не раскрывал «рот». Грязная борода, всклокоченные волосы и чудом уцелевшее пенсне.
Щелкнуло – ротмистр взвел курок нагана.
– О да! – спохватился Федосов. – Здесь кроме меня… Впрочем, пройдемте. Поверьте, господа, вам ничто не угрожает.
Он