ой-то умный человек, хороший гражданин, добродетельный помещик; все это остается в стороне, а при лице его неизгладимо остается случайное эпиграмматическое прилагательное. Таким образом можно сказать об этом романе, что он доброе дело, предоставляя другим сказать, что он и добрая книга. Для нас, взирающих на нее с точки зрения более возвышенной, нравственное, календарное достоинство её гораздо важнее всякого другого достоинства. Но, может быть, не все захотят смотреть с нами одинаково и многие потребуют от нас, чтобы мы спустились с философической обсерватории своей и ремесленным образом разобрали просто книгу, как книгу. Постараемся и этим близоруким требователям угодить некоторыми материальными подробностями. По мнению нашему, в этом отношении не столько содержание и действие романа, сколько рассказ его привлекает и оковывает внимание читателя, и потому не станем следовать за
Федорой, которая, «с шести, семи лет возраста в доме целовальника Антона и жены его Лукерьи Новоселовых смотрела на птицами, скотом, кормила их, носила дрова, помогала топить печь, баню по субботам, подметала избу и выносила сор». Но пусть говорит сама
Федора: «Пойдет Лукерья в коровам, я подаю ей подойники, отношу скрынки (не кринки ли?) с молоком. Я не знала праздности; нет дела, плету кружева, вышиваю полотенца, нижу бисерем подзатыльники на продажу (хорошо еще, что ей самой не дают подзатыльников), ввечеру вяжу шерстяные чулки, наблюдаю за лучиною в светце». Когда
Федоре исполнилось четырнадцать лет, в жизни её последовала перемена: ее заставили пасти стадо Антоново. В этом занятии однажды застала ее гроза. Пастух Лука, нашел Федору измокшую и иззябнувшую, заманил ее в пчельник, развел огонь. «Я согрелась, поблагодарила его», говорит Федора, «а он стал ласкаться во мне. Я оттолкнула его, не жалела ругательств; но он насильно обнял и поцеловал меня. Не могу изъяснить, что во мне тогда происходило; закричав во все горло, дала ему добрую пощечину и проч.» Не смотря на такой ощутительный знак неодобрения, Федора не вовсе однако ж была равнодушна к Луке, и когда сей отчаянный любовник, из любви в ней, добровольно пошел в солдаты, тогда… Но оставим ее снова высказывать свое признание: «Весть о том привела меня в некоторое окаменение, холод пробежал по всему телу, и последовала во мне великая перемена. На лице показалась бледность, худоба, сижу за пяльцами в молчании, отвечаю на вопросы только да, нет, и сколько раз упавшая на полотно слеза вшивалась вместе с гарусом в узор!» – Слеза, вшитая в узор, чего-нибудь да сто́ит?
