Стихотворения Карамзина. Петр Вяземский

здесь можно отыскать разъяснение и оценку стихотворческого дарования Карамзина. Он был поэт по чувству, по краскам и нередко по содержанию стихотворений своих, но не по внешней отделке. Стихотворец в нем, так сказать, не по силам поэту. Он сам как будто сознавал это различие; в одном письме к Дмитриеву говорит он: прости, мой любезный поэт и стихотворец. В друге своем, и справедливо, признавал он того и другого. Его же призвание было иное.

      Пой Карамзин! И в прозе

      Глас слышен соловьин, –

      сказал ему Державин. У него был свой взгляд на стихи. Помню, как он однажды вошел в мою комнату и застал меня за чтением Бюргеровой баллады «Des Pfarrers Tochter» («Пасторская дочь»).

      Он взял у меня книгу из рук и напал на куплет:

      Er kam in Mantel und Kappe vermummt,

      Er kam um die Mitternachtsstunde.

      Er schlich, umgurtet mit Waffen und Wehr,

      So leise, so lose, wie Nebel, einher

      Und stillte mit Brocken die Hunde[1].

      Прочитав это, сказал он: вот как надобно писать стихи. Можно подумать, что он держался известного выражения: «C'est beau comme de la prose»[2].

      Он требовал, чтобы все сказано было в обрез и с буквальною точностью.

      Он давал простор вымыслу и чувству, но не выражению. В первой части «Онегина» особенно ценил он 35-ю строфу, в которой описывается петербургское утро с своим барабанным боем, с охтенкою, которая спешит с кувшином, с немецким хлебником, который

      В бумажном колпаке не раз

      Уж отворял свой васисдас.

      Он любил здесь и верность картины и трезвую верность выражения. Из Державина повторял он с особенным удовольствием то место в «Видении Мурзы», в котором поэт говорит, что луна

      Сквозь окна дом мой освещала

      И палевым своим лучом

      Златые стекла рисовала

      На лаковом полу моем.

      Часто вспоминал он следующие стихи Хераскова:

      Как лебедь на водах Меандра

      Поет последню песнь свою,

      Так я монарха Александра

      На старости моей пою.

      Он даже в Сумарокове отыскал стих, который нравился ему точностью выражения.

      В нем не было лиризма. В прозе его, напротив, много движения и музыкальной певучести. Самые рифмы ему как-то неохотно поддавались.

      Чинов и рифм он не искал,

      Но рифмы и чины к нему летели сами, –

      сказал он о Дмитриеве и мог завидовать в друге своем если не последним, о которых он не заботился, то первым, которые от него будто прятались. Было время, что он вовсе охолодел к поэзии или по крайней мере к выражению ее стихами, а именно в первые годы его исторического труда. Мне очень памятно это время. Я тогда утаивал от него стихи свои, как мальчишка утаивает проказы от строгого дядьки: так сильно напугал он меня своею холодностью и часто повторяемым приговором, что нет никого более жалкого и смешнее посредственного стихотворца. Только гораздо позднее, как видим из писем его к Дмитриеву, он умилялся даже и перед упорством ничем и никем не возмутимого графа Хвостова. Тут и на мою долю выпал лучший жребий. Как-то случайно прочитав какие-то мои стихи, сказал он мне: теперь не стану отговаривать вас от стихотворства. Это разрешение было для меня самою лестною похвалою. О ней отрадно вспомнить мне и ныне. Благодарное чувство мое да будет оправданием моему случайному самохвалению.

      Если в последние годы жизни он опять несколько теплее обратился к стихам, то не мудрено найти тому причину в следующем обстоятельстве. В пребывание свое в Царском Селе он узнал Пушкина, тогдашнего питомца лицея; полюбил он его родительскою, но вместе с тем и строгою любовью. Развивающееся под глазами его дарование могло пробудить охолодевшее сочувствие. По выражению Дмитриева, он угадывал и верным своим взглядом угадал безошибочно