– Ищешь причинно-следственные связи? Здесь? – она ткнула указательным пальцем туда, где у неё, в теории, находилось сердце, а после – все тем же пальцем покрутила у виска.
Будто длинная очередь из детей, таких разных, но одинаково трясущихся от страха перед впивающейся в плоть острой иглой, поблескивающей в мерцающем свете лампы этого злосчастного кабинета… Слова в духе «охватить всю очередь взглядом не представлялось возможным» будут ложью. Ложью, потому что там, в конце вытянутого, как змеиное нутро, извилистого коридора, уже виднелась белая дверь. Очередь, пусть медленно, но все же – двигалась.
И лишь я не хотел верить в то, что это когда-нибудь закончится. Даже когда меня ткнут носом в потрескавшуюся сухую краску на двери, я (закрыв глаза, разумеется – человеческие глаза обладают поразительной способностью разъедать надежды и убеждения не хуже, а то и лучше серной кислоты) буду искренне верить в бесконечность змеи, частью которой являюсь, и в то, что найду за дверью лишь чешуйчатую голову, плавно перетекающую в хвост.
Но за дверью был он: грязный как чёрт хнычущий взрослый ребёнок. Чёрная вода капала с него, забирая с собой тепло морщинистого старого тела. Его увели, а мне протянули руку и, с силой схватив мою, втянули внутрь кабинета.
Порядок всегда был одним и тем же: первым в теплую, пока ещё, воду опускался толстый король. Он погружался так глубоко, что над водой оставалась одна только поблескивающая лысина, а корона казалась непреступными каменными стенами Кремля, окружающими со всех сторон этот безобразный безволосый холм. Королева, ещё толще, будто нарисованная кистью фанатичного до кругов минималиста, с горем пополам влезала в эту ванну следом. Вода к тому времени становилась холодной, на ее зеркально чистой поверхности появлялись первые паутинки грязи. Грязь напоминала акулий плавник, предвещающий появление хищника и разрезающий водную гладь, как нож разрезает масло.
Дети… Да, дальше определённо были дети. Смазанные лица, пребывающие в постоянном движении – зыбкие пески без намека на твердь, на устойчивость, на постоянство. Кабинет наполнялся визгом, в нем не было места ни восторгу, ни негодованию. Визг был поросячьим.
После были слуги. Бесчисленные, почитающие за честь тонуть в этом липком дерьме под одобрительные возгласы толпы. Нагое тело обволакивали клочки волос и кусочки королевской кожи, лед вгрызался в безвольное вяленое мясо.
Великая благодать и великое очищение.
– Ванна «для» короля?
– Ванна «после».
И весь город как на ладони. Мороз – заключенный, пленник улиц, вырезает грязными ногтями узоры на оконных стеклах в ожидании своего освобождения. Улочки и сами походят на эти безумные ветьеватые узоры. Сотни, нет – тысячи крошечных людей, людей-муравьев, блуждающих в лабиринте. Сотни… нет… Тысячи дорог, и все ведут в Рим.
– А в Риме – ванна. Старая байка.
– Байки становятся реальностью.
– Какой мне от этого прок?
Мороз трепал её волосы. Мороз вожделел.
– Хочешь принудить меня?
– Разве к этому можно принудить?
– Ну их же удалось… – кивок в сторону двуногих муравьёв.
– Их никто не принуждал. Они пошли сами.
– Почему?
– Потому что только так они могут прикоснуться к воде.
– И что это, по твоему, если не принуждение?
– Осознанный выбор.
Смешок. Она всегда была волюнтаристкой.
– Выбор? Между чем и чем? Жить непризнанным или быть признанным, но не жить?
– Это лучше чем ничего.
– Нет. Лучше – ничего.
Волюнтаризм и радикализм… Гремучая смесь.
Строчки. Сначала – отсеченные, разбитые на куски, будто их казнили, четвертовали. Их меняли много раз. Чернила поверх чернил. Она – их автор? Соавтор? А может – я просто использовал её, когда писал? Иллюзия неиссякаемости источника вдохновения, пересохшего колодца, в котором воды – на самом дне, и каждый божий день она обращается в пар, черным смогом валит из этого каменного дымохода, окруженного безжизненными песками. Глупо, что она есть. Глупо и прекрасно. Муза? Муза.
«Сделанный
На совесть…
Работает
На совести —
На топливе.
Возможности
С машиною сравнения
Не исчислить.
Для гордости
Нет повода.
И пусть без должной
Ловкости
Ума, но в общей
Сложности,
Пред нами предстает:
Человек – машина.
Человек –