/p>

      «Высшее счастье – совсем не родиться. А рожденному – как можно скорее умереть».

      «Les charmes de I'horreur n'enivrent que les forts».

      «Чары ужаса могут вдохновлять только сильных».

      С неотвратимым любопытством Вячеслав Иванов зазывает в свой «Сад роз» – «в полдень жадно-воспаленный, в изможденьи страстных роз» вещего зверя для того, чтобы снова услышать из уст жуткие и манящие слова: «Высшее счастье – совсем не родиться!»

      Легконогий, одичалый,

      Ты примчись из темных пущ!..

      …Взрой луга мои копытом,

      Возмути мои ключи…

      …Замеси в мои услады

      Запах лога и корней –

      Дух полынный, вялость прели,

      Смольный дух опалых хвои

      И пустынный вопль свирели,

      И Дриады шалой вой!

      …Здесь пугливый, здесь блаженный,

      Будешь пленный ты бродить,

      И вокруг в тоске священной

      Око дикое водить…

      Но слова Сатира – сладкие для уха сильного, завороженного «чарами Ужаса», не повторяются в этой поэме.

      Только глухой пророчественный гул природы, в котором звучат голоса судьбы, ответствует на безумный призыв пытливого:

      Что земля и лес пророчит,

      Ключ рокочет, лепеча, –

      Что в пещере густотенной

      Сестры[1] пряли у ключа.

      Не ту же ли тайну пытает поэт у Кентавра-Китовраса?

      Я вдали, и я с тобой незримый, –

      За тобой, любимый, недалече,

      Жутко чаемый и близко мнимый,

      Близко мнимый при безликой встрече.

      За тобой хожу и ворожу я,

      От тебя таясь и убегая;

      Неотвратно на тебя гляжу я,

      Опускаю взоры, настигая.

      Но и Сатир, и Кентавр – это не настоящие имена того, кого призывает поэт. Когда опускается над землей Матерь-Ночь – «разрешительница заклятий Солнца – слепого связня Хаоса глухонемая дочь», он зовет кого-то иного, кого он не называет по имени:

      Приди возлечь со мной за трапезы истомные

      Один, и чашу черноогненную раздели!

      …Приди, мой сын, мой брат! Нас ждет двоих одна жена:

      Ночь, матерь чарая, – глуха, тиха, хмельна, жадна…

      Заклинание вырастает, крепнет, и в зовущем голосе растут неотвратимые, требующие звуки.

      Еще через несколько страниц дальше поэт-заклинатель призывает бога Вакха.

      Ты, незримый, здесь со мной!

      Что же лик полдневный кроешь?

      Сердце тайной беспокоишь?

      Что таишь свой лик ночной?

      Умились над злой кручиной,

      Под любой явись личиной,

      В струйной влаге иль в огне.

      Иль, как отрок запоздалый,

      Взор унывный, взор усталый

      Обрати в ночи ко мне.

      Я ль тебя не поджидаю

      И, любя, не угадаю

      Винных глаз твоих свирель?

      Я ль в дверях тебя не встречу

      И на зов твой не отвечу

      Дерзновеньем в ночь и хмель?

      И вот в первый раз заклятие совершается:

      Облик стройный у порога…

      В сердце сладость и тревога…

      Нет дыханья… Света нет…

      Полу-отрок, полу-птица…

      Под бровями туч зарница

      Зыблет тусклый пересвет…

      Демон зла иль небожитель,

      Делит он мою обитель,

      Клювом грудь мою клюет,

      Плоть кровавую бросает,

      Сердце тает, воскресает,

      Алый ключ лиет, лиет…

      Призываемый, искомый, заклинаемый появился. Но кто же он – этот «полу-отрок, полу-птица»? Демон зла иль небожитель? Он появился только тогда, когда было произнесено имя Вакха, но Вакх ли это? Под личиной призываемого бога явился иной бог, имя которого до сих пор не было названо, бог более древний и более могущественный, чем Вакх-Дионис. Имя его стоит в заглавии книги Вячеслава Иванова.